Чемпионы - страница 8

Одна из них забинтована — открыта лишь бледная до прозрачности щека да серые глаза с густыми ресницами. «Она! Сероглазочка!» Никита бросился к девушке, расталкивая солдат.

— От детина! — сказал кто–то из очереди, с восхищением оглядывая Никитину фигуру. — Бог с тобой, вставай, если такой торопкий.

— Здравствуйте, — проговорил обрадованно Никита, склоняясь над девушкой.

Она подняла на него глаза:

— О, мой спаситель?.. Здравствуйте. И вы здесь? Как это хорошо… Давайте ваш мандат.

Она долго читала его фамилию, и Никита видел, как лицо её постепенно заливалось краской.

Наконец она опять посмотрела на Никиту и спросила:

— Ваша фамилия — Сарафанников? А Уланов — это ваш псевдоним?

— Да, — сказал обрадованно Никита, готовый распахнуть перед ней всю душу.

— Как мне стыдно перед вами! Вы, наверное, смеётесь надо мной? И поделом! Нахвасталась, как гимназистка!

Очередь зашумела — надоело ждать:

— Ну, чего там загвоздка? Милашу, что ли, встретил?

Девушка, продолжая краснеть, сказала:

— Я буду здесь же вас ждать в перерыв… Дело в том, что я действительно вас знаю, и нам надо о многом поговорить.

Сам не свой, ничего не понимая, Никита пошёл с галдящей толпой солдат в круглый огромный зал. «Знает всё–таки, — думал бессвязно. — Бедная, перебинтовали… А вот пришла… Своя здесь, работает… Кто же она?.. Знает меня — откуда?»

Ещё не началось заседание, а в зале было так же накурено, как и в вестибюле. Люстры расплывались в дыму, словно огни парохода в плотном тумане. Достанься Никите место подальше — не рассмотрел бы лиц в президиуме…

Кто–то выступал — иногда под аплодисменты зала, иногда под ворчание. Никита почти не слушал. Хотелось встать, уйти к ней — но она сказала: «В перерыв», и приходилось терпеливо сидеть. Но вот зашикали — на трибуну стремительно вошёл Керенский, человек, чьи думские выступления против царя и правительства были триумфальными, социалистический заложник в буржуазном Временном правительстве, как называли его газеты, и Никита немного сосредоточился.

Жёлтое лицо Керенского казалось изъеденным оспой, толстый нос был угреват; красные веки оплыли. Он резким, изломанным движением провёл рукой по ёжику волос, потом — устало — по глазам и опять резко сунул её по–наполеоновски за борт серого помятого френча. Другая рука безвольно висела на чёрной повязке. Заговорил, задыхаясь, плача, шепча:

— Солдаты свободной России! Мне горько и больно разговаривать с вами! Я думал, что после революции я увижу организованность и порядок, а увидел разнузданную стихию! Слепцы, вы слушаете так называемых большевиков, которые призывают раскрыть русский фронт перед сплочёнными полками железного кулака Вильгельма! Да, войну начал царь, и русский народ за неё не отвечает. Но война всё–таки факт, и его зачеркнуть нельзя. Кончать её придётся народу!.. До победного конца! Именем революции призываю вас выступить против вечного врага революции — немецкого империализма!

Никита растерянно оглянулся — посмотрел на одного соседа, на второго, на третьего: что же это получается? Снова воевать? Тогда чем же выступление Керенского отличается от выступления того врача–социалиста, которому солдаты не дали говорить на Невском? Ведь даже слова те же самые…

В зале слушали угрюмо. Но не все — кто–то зааплодировал… Керенский продолжал:

— Солдаты! Во имя революции и свободы я согласился войти в совет министров. Только под пристальным контролем революционной демократии правительство Милюкова и Гучкова может повести Россию по правильному пути. Я обещаю проводить волю народа. Именно поэтому я согласился взять портфель министра юстиции. Я обещаю, что буду стоять на страже революционного закона. Я уже доказал это — мой первый приказ разорвал вековые цепи, освободил от каторги лучших сынов России — борцов против рабства и угнетения…

Он говорил ещё долго, и Никите казалось, что Керенский не сдержится — разрыдается, как женщина. Хотелось вскочить, крикнуть: «Разве для того мы делали революцию, чтобы продолжать империалистическую войну?!» Но Никита знал, что не осмелится этого сделать; было больно и тоскливо… Почему сероглазая сидит в вестибюле и занимается какой–то чепухой — регистрируя делегатов? Почему она не выступает здесь, не даёт боя министру Керенскому? Ведь им, солдатам, не выразить перед огромным залом своих мыслей, как может выразить она, как могут выразить её товарищи…