Черный треух - страница 43

Я замедляю шаг, — вдруг хочется побыть подольше на этой широкой улице, наполненной живым, колеблющимся дыханием людей и лошадей. Кругом — красные лица, запушенные бороды, усы, а вдали, в морозной синеве, теряются заиндевевшие деревья, побелевшие дома.

— Эй, поберегись!..

Мимо проносится, кидая под голубой сеткой снежные комья, сытый, в попоне, рысак, задастый, сытый кучер и в огромной енотовой шубе совсем утонувший седок.

— Так сколько ж тебе лет?

— Одиннадцатый.

— Кто родители?

— Родителей нет: у меня мачеха. Не кормит, не одевает — как хочешь. А ночевать пустит, ежели хлеба детям принесешь.

— Где же ночуешь?

— Кое на вокзале, кое всю ночь на улице пробегаешь, чтобы не замерзнуть. А больше на вокзале. Только я их меняю, а то сторожа запримечают, гонят: одну ночь — на одном, другую — на другом, так чередую. Да и работенка все больше на вокзалах попадается: кому вещи поднесешь, кому за извозчиком сбегаешь. Носильщики дюже не любят, зараз поймают за ухо и оттаскают, аж в голове перевернется, — хлеб у них отбиваю. Ну, да я насобачился, ловко из-под самого носа господ с вещами обираю. А мне что? Заработал шесть копеек, — в харчевню. На три копейки супу, на две копейки хлеба, на копейку чаю. Суп уж очень вкусно с морозу. Не ем сразу, а распояшешься, поешь-поешь, положишь ложку и посидишь. У самого брюхо выворачивает, — нет, шалишь, пососи зубы-то. А то что за радость: слопал, моргнуть не успел, — и нет ничего. Потом докушаешь суп, хлебушка поешь, когда и ситничка, я хлеб-то врозь от супу ем. Потом чайку. Даже хозяин серчает, гонит: «Куда ты, несытая утроба, льешь в себя, по пяти часов тут сидишь, пошел!» А я вправду: носят и носят мне чайник, — кипятку в тую копейку сколько хочешь дают.

Он заразительно засмеялся, подняв на меня чудесные детские глаза. За розовыми щеками и красным от мороза носиком проступало испитое побелевшее личико.

Улица помертвела и стала пустынной. Возле остановки тоже стояла, дожидаясь, публика, потопывая озябшими ногами: трамвая не было.

— Нате, подержите, зараз узнаю.

Я взял саквояж, и мальчуган пустился наискось, через площадь, и затылок, обтянутый треухом, чернел уже возле городового. Видно, как, размахивая руками, заставил себя слушать, а через минуту, весело, по-детски дыша от торопливого бега, докладывал:

— Красный крест задержал, выгружают раненых. Дозвольте чемоданчик.

И опять поставил на плечо и, поддерживая, подбоченился.

— А отец у тебя где же?

— На войну угнали. При отце-то что! При отце я в школу ходил. Мачеха у нас ничего, — тихая и работница. Отец — на фабрику, она шитво брала. А как угнали отца, стала костлявая да злая. Двое у ней от отца-то да нас трое; я — старший. Вот и говорит: «Уходи куда хочешь», — не дает есть. Ну, да сегодня зайду, посмотрю, как и что, хлебушка понесу. Ей с четверыми не управиться. Привяжет маленького за ножку к кровати да уйдет на работу. Костлявая дюже стала — поди, помрет. Матка тоже худа-ая была да ночью, все спали, как крикнет; прибежали мы, а у ней рот отвалился, — уж холодная. Давно, я еще маленький был. Завтра к Хамовникам пойду. Живет там один, отцов друг, брата у него угнали, — так списки ходит просматривает. Отца убьют, либо уж убили.

— Ну, почему же уж так?

— Нет, убьют, непременно, — по-детски спокойно сказал он, глядя в даль помертвевшей улицы. — Я иной раз подберу газету — господа бросают — и читаю списки убитых, — ну, пока нету.

— Да ведь в газетах печатают только списки выбывших офицеров.

— Так что ж… Может, его произвели в офицеры и убили; теперь много производят. Он — смелый, отец-то. Прямо кинется в лоб. Никак ваш идет? Ваш и есть! Ничего-ничего, вы влазьте, чемоданчик я подам.

Он довольно тряхнул на ладони серебряные монеты и, не глянув на меня, повернулся и побежал к вокзалу: ладно, мол, не милостыня, заработал.

Вагон дернулся, улица побежала. Я долго смотрел — кто-то оттаял дыханием круглую дыру в замороженном окне — на мелькающий черный треух, туго обтягивавший маленький затылок.

Все как было: ослепительно белеют у воды две мазанки, чуть пошевеливаясь, мерным сверканьем сверкает морская гладь, белеют намытые с ракушками и рыбьей чешуей пески.