Черный треух - страница 42

Точно по молчаливому соглашению никто не заговаривал о Мишкином побеге.

Отец, когда поел и мать придвинула к нему стакан пустого белого чая, стал рассказывать, что сегодня в набивной ставили новую машину, а в ткацкой выскочившим челноком выбило рабочему глаз, и что Китай собирается воевать с Англией, что приезжал директор фабрики, разносил управляющего, мастеров за то, что на рабочих много расходуется денег.

Когда отец сказал это, спокойно попыхивая папироской, мать вдруг оставила посуду, обернула задергавшееся от злобы лицо и стала кричать злым тонким голосом, в котором дрожали слезы, что они и так издыхают с холоду, что все директора — ироды и анафемы, кровопийцы, и кричала долго и громко, как будто директор был в этой темной, дымной, придавленной комнате.

Стояла тяжелая, мутная, не рассеиваемая отсветом уличных фонарей тьма; все давно спали, только Мишка все ворочался в углу под своими лохмотьями. Наконец сел, прислушиваясь. Тренькал сверчок, сопели и подсвистывали в сонном дыхании дети, и еще какие-то звуки, странные, неопределенные, но дружелюбные в этой родной обстановке, ползали смутно и неясно в темноте в комнате и за окном.

Мишка поднялся и прокрался к отцу. В темноте смутно и бессильно белела свесившаяся неподвижно рука, и было близко сдержанное, негромкое дыхание, выделяясь из других звуков.

Мишка постоял, потом нагнулся:

— Батя… а батя?..

Все та же мутная темнота, все те же смутные, не ясные, беспокойно ползающие не то в комнате, не то за окном звуки, и сверчок, и дыхание спящих.

— Батя!..

Белевшая рука шевельнулась.

— А?.. Ты чего?

И немного погодя:

— Ложись… завтра рано вставать… Спи, шатун…

И опять мутная тьма, заполненная сонным храпом, сопением, вздохами, сверчком, кислым, густым воздухом…

Мишка постоял. Хотелось прижаться щекой к руке отца и не то засмеяться, не то заплакать. Он еще постоял, почесал спину и среди мутного отсвета фонарей, среди неясных, неуловимых ночных теней и звуков прокрался в свой угол, лег, прислушался: город сдавленно доносил: «Гал, гал, гал!..»

«Не спят», — подумал Мишка, мягко и сладко теряя мысли, точно кто-то торопливо ткал паутину, затягивая лицо, веки, слова и усилия, и где-то далеко так же мягко, любовно и ласково тонуло:

— …а?.. спи, спи, шатун!..

Я вышел держа в руках небольшой саквояж, на платформу, и сутолока, обычная, торопливая, такая же, как год, как десять лет назад, охватила. Недремлющая, ни на минуту не останавливающаяся жизнь делала свое.

Я попал в поток пассажиров дачного поезда, спешивших по скрипучему снегу к трамваю.

Гимназистки из пригородных зимних дач, придерживая красными, как гусиные лапки, руками книги, резво бежали, бесцеремонно расталкивая и обгоняя. Чиновники уныло шагали на опостылевшую службу. Торопились молочницы с цинковыми кувшинами, продавщицы, кассирши с молчащими лицами, на которых невытравима негаснущая надежда, что еще как-то устроится жизнь, улыбнется счастье.

— Господин, дозвольте поднесу, — не гармонируя с окружающим, доносится тоненький голосок.

Опускаю глаза: мальчуган в закрывающем уши треухе смотрит снизу чудесными детскими глазками, и нежное личико порозовело от холода.

— Нет, голубчик, не надо.

И я слышу вызывающий, совсем другой голос:

— Вам трех копеек жалко, а мне на хлеб заработать!

Я останавливаюсь, и на меня сверкают глаза ощетинившегося волчонка.

— Ну ладно, ладно, неси. Да справишься ли?

Мне кажется, ему лет восемь.

— Сколько тебе лет-то?

Он, напрягаясь, но смело и ловко вскидывает саквояж на плечо, ставит руку фертом, упершись в бок, и рысцой пускается между пассажирами так, что я прибавляю шагу.

Около трамвайных путей густо темнеет публика, и в каждый вагон рвутся приступом.

Мой носильщик останавливается и говорит:

— Вам тут долго ждать. Идите за мной, — и, но дожидаясь ответа, торопливо заскрипел снегом вдоль пути.

— Постой, ты куда же?

Он, не останавливаясь, продолжает идти. Делать нечего — я за ним.

— Покуда они тут будут драться, я вас на той остановке посажу, — кивнул он, не поворачивая головы и все так же поддерживая саквояж, упершись рукой в бок. — Тут часами стоят, дожидаются, а того, дураки, не поймут, — пройди от вокзала назад пятьдесят сажен и садись в пустой вагон.