Чертова коробочка - страница 13

Он почувствовал, что не может сидеть в закупоренном помещении. Вышел на улицу, едва сказав охраннику, что скоро вернется. Пошел по Итальянской к каналу Грибоедова. Машины, толкавшие грязными боками пешеходов, крикливые тетки с рупорами, длинноногие девицы в шортах, пившие кофе и пиво в уличном кафе, привели его в чувство. В конце концов, он жив. Мозг, похоже, на месте. Что он потерял от Сенькиной машинки? С Наташей поссорился. Ну... Свинья, конечно... Но сейчас вернется и помирится. Она девушка добрая. Он вышел на Невский, споткнулся о старуху, торговавшую сигаретами, прошел мимо художников, предлагавших иностранным туристам отвратительные самодельные картинки, свернул на Михайловскую. Он не только ничего не потерял, но приобрел гораздо больше, чем мог бы мечтать. Этот уменьшитель интеллекта был каким-то чудовищным адаптером, приспособителем к жизни в обществе. Он вспоминал себя в последние дни. Получалось плохо, память быстро перетирала воспоминания в серый порошок забытых снов, уносившийся током времени, но в общем создавался образ активного делового жлоба, одного из тех тупых и хватких новых русских, успехам которых он часто удивлялся со смешанным чувством зависти и брезгливости. Что это значит? Все дело в интеллекте? То есть он умнее общества, а как становится поглупее, общество его принимает и одаривает? Чушь полная. А может быть, другое? Может, правда, дуракам везет? Предположим, мир устроен таким образом, что дураки получают постоянную действенную помощь от некоей силы. Тоже дребедень порядочная, но, с другой стороны, результат налицо. А может, Сенькины электронщики ошиблись. Обязательно надо будет слетать в Нью-Йорк, отдать эту чертову коробочку и поговорить со специалистами. А до этого все. Хватит. В сейф и забыть. Эта штука вроде наркотика. В следующий раз, дорогой Сергей Алексеевич, можно и не выбраться.

С Наташей Сергей Алексеевич помирился через полчаса. Контейнер пришел через две недели, а еще через месяц он оказался в тупике, из которого не мог найти выход.

Все дело было в таможенных платежах. Товар был оформлен правильно, все проходило по таможенным классификаторам как произведения искусства и антиквариат, поэтому ввозная пошлина не платилась. Надо было заплатать только НДС — налог на добавленную стоимость в размере двадцати процентов от стоимости ввозимого товара. В Лондоне они с Дэном договорились оценить все в сто тысяч долларов, а остальное проплачивать по-черному, без налогов. Оценивать меньше, чтобы сэкономить платежи, опасно. Все-таки целый контейнер роскоши. Ценить больше — жалко денег, да и ни к чему, сто штук — немаленькая сумма. Таможня должна съесть. Однако таможня кушать отказалась.

Две недели после прибытия контейнер стоял в порту под открытым небом. Лето кончалось, могли начаться дожди. Контейнер не пропускал влагу, но от уличной сырости спасти не мог. Сергей Алексеевич боялся, что холсты начнут сыпаться, поведет рамы, да мало ли, что еще. Он напрягся, нашел ходы и добился того, что товар перевели в режим условного выпуска. Простыми словами это значило, что ему разрешили забрать контейнер и под присмотром трех таможенников разгрузить у себя на складе. Но продать он не имел права ни одной вещи. Все должно было стоять до следующего досмотра. За нарушение грозили колоссальными штрафами, вплоть до конфискации товара.

Сергей Алексеевич бегал, суетился. Он не слишком нервничал, был уверен, что так или иначе выкрутится, но одна забота чуть-чуть, но постоянно покалывала сердце и голову. Он истратил все деньги. У него не осталось ничего, кроме этих вещей, заначки на НДС и огромного долга Дэну. Чуть что не так, могут начаться неприятности, и у него не будет привычного и спасительного денежного буфера для спокойного их преодоления.

Вещи разгрузили, освободили от упаковки. Сергей Алексеевич посмотрел на купленное и почувствовал отвращение. Выборка показывала вульгарную разухабистость вкуса, вынужденную драпироваться в то, что сама же принимает, как всегда, грубо ошибаясь, за хороший тон и любовь к изящному. Он никогда не отобрал бы такую дрянь, но отнесся к своему помраченному выбору с уважением и надеждой. Дуракам виднее.