Чешская рапсодия - страница 10

С появлением пленных ожило село Максим… Для всех здоровых нашлось достаточно работы. Каждое утро на дровнях, сделанных Шамой и Ганоусеком, отправлялись в лес и до полудня возили бревна к Десне. Лагош и Ганза отремонтировали сарай, чтобы можно было жить в нем даже в мороз, потом стали помогать Наталье на кухне: кололи дрова, носили воду. Нюся была счастлива, что «австрияк» Лагош возвратился к ней. Она уже заметно округлилась, но Лагошу это не мешает. Ходит теперь чистый, с довольным видом покручивая русые усы и нередко напевая словацкие песенки. Обмороженные уши его зажили.

Когда Нюся вместе с Михалом Лагошем, а Беда Ганза с Натальей усаживались после работы в кухне, при лучине, к ним пристраивался и Иван. Его не прогоняли — он не мешал. Теребя седеющую бороду короткими черными пальцами, Иван печально смотрел на молодежь.

— Эх, детки, — говорил он, когда молодые подтрунивали над ним, утверждая, что он боится, как бы в бороде его моль не завелась, — хорошенько смотрите да запоминайте, детки! Такой бороды нет даже у царя-батюшки.

Наталья как-то поднесла ему рюмку мутного самогона. Выпив, Иван разговорился об отце — казаке, воевавшем на Шипке. Храбрый был человек, огромный, такие ныне не родятся, увлекся Иван собственным рассказом. Бился он за болгар с турком, и «бонбой» оторвало ему ногу. А дома тем временем купец оттяпал у него поле и луг. Не пожалел, разорил нас, казаков мужиками сделал. Иван улыбался в веерообразную бороду, а глаза его были совсем не добрые. И вдруг, как будто все это он только для того и рассказывал, Иван произнес:

— Пташечки мои, не сердитесь на меня — не я эту войну выдумал!

Пленные возвращались в село Максим к вечеру. Ефрейторы Лагош и Ганза раздавали еду, и насытившиеся «австрияки» разбредались по селу, которое без труда поглощало полсотни молодых мужчин. Жители уже не видели в пленных чужаков, встречали их как своих, пускали к печке и даже позволяли брать за руку молодиц. Говорили, правда, эти пленные на какой-то смеси знакомых и незнакомых слов, ну да что там — не винить же их за то, что их матери не украинки.

Артынюк перестал обращать внимание на пленных. Канцелярские дела он взвалил на плечи Бартака, а сам больше времени проводил в Чернигове или Киеве. Зато он привозил Бартаку всевозможные газеты: украинские, русские, чешские, и кадет сидел над ними по вечерам в кухне вместе с сержантами Долиной и Вайнертом и драгуном Ганзой, по-украински споря о том, что делать в такое сумбурное время.

Марфа Кочетова, сидя у печки, слушала их и, как только они переходили на чешский язык, сейчас же вмешивалась — интересно ей было, о чем они говорят.

— О, вы, «австрияки», нынче в цене, — смеялась она, — дорогой товар! Артынюк не зря говорит, что всячески будет скрывать, сколько вас тут, пока в Дарнице ему верят, что половину ваших он уже отправил, а вторая половина сбежала в чешское войско.

— А что бы он сказал, если бы мы и впрямь разбежались в разные стороны и вступили бы, скажем, в Красную гвардию? — спросил Йозеф Долина.

— Да бегите куда хотите, удерживать мы вас не можем, — засмеялась Марфа. — У вас своя страна, свои семьи, там вас, поди, ждут…

Беда Ганза ухмыльнулся.

— Э, хозяйка, что это вы вроде Натальи заговорили! Она все то же: Беда, не скрывай, в Австрии у тебя жена, скучаешь по ней! И ревет — мол, что мне теперь, бедной, делать? А поди попробуй обними эту «бедную», хотя бы и вдвоем с Йозефом? Курта на помощь звать бы пришлось. Да разве нынче важнее всего, чтоб у каждой бабы был свой мужик? Понимаете вы, что поставлено на карту? Революция! Германец и австрияк точат зубы на Украину, и надобно обоим дать по этим самым зубам, а Центральная рада на это слабовата.

— А кто не слабоват? — резко спросила Марфа. Драгун презрительно усмехнулся:

— Вы еще спрашиваете, Марфа Никифоровна? Я думал, вы поумнее!

Экономка коротко засмеялась, ища глазами взгляд Бартака. Тот, чтоб не расхохотаться, кусал губы. Она подмигнула ему со счастливым видом и снова склонилась к шитью, словно разговор пленных ее больше не занимал.

— А ты знаешь, Аршин, кто нам достает большевистские газеты? — сказал Бартак. — Думаешь, Артынюк? Как бы не так — Марфа Никифоровна! Вот так, а теперь глазей на нее сколько хочешь, очень у тебя занятный вид.