Чешские юмористические повести. Первая половина XX века - страница 36
В устах Грознаты сия мелодия всегда растягивается на несколько километров, благодаря бесконечным ферматам и паузам, коими цапартицкий герой и певец украшает эту поэтическую апострофу, обращенную к нашему прекрасному маркграфству.
Предсказанный Ировцем дождь (лучший полицейский) не заставил себя ждать и несколькими сильными водометными струями загнал под аркады этих удивительных демонстрантов, вероятно, самых удивительных из всех, что мы видели в наших отнюдь не бедных на манифестации краях. Многоголосый хор увлеченных певцов тем временем дошел только до кульминации вышеназванной апострофы:
От знатоков этого зажигательного гимна, столь легко провоцирующего массы на необдуманные действия >{28}, надо полагать, не ускользнуло, что именно здесь мелодия вздымается до самых невообразимых круч. Вот почему зрачки певцов закатились вверх, так что были видны лишь белки глаз, а челюсти, в буквальном смысле слова, грозили отвалиться.
Ведь затащить «коней» еще выше по примеру Грознаты теперь было делом чести для сих доблестных мужей.
На миг громоподобный голос казначея все же смолк, и древние своды аркад перестали сотрясаться. Это случилось, когда, дойдя до дверей аптеки, Грозната заметил в ней провизора Существенного с барометром под мышкой.
Существенный стремительно скрылся за прилавком, ибо Грознате ничего не стоило ворваться и отвесить оплеуху.
Но обладатель зычного тенора, с порога, даже не отпуская дверной ручки, прокричал:
— Ну как, далеко вы ушли со своей чертовой наукой, паралик ее разрази? Я же говорил — Корявый будет прав! Радуга стояла над самым Чмертовом, одной ногой —«на балаганах», другой — на верхней лесной сторожке. Можете теперь хоть лопнуть от злости, чучело гороховое!
С этими словами он так хлопнул дверью, что все расставленные по полкам мази, микстуры и solutiones nec non tinkturae [17] затрепыхались в фарфоровых сосудах, высокомерно осуждая на своей кухонной латыни его грубую бесцеремонность.
Аптекарь Существенный только деликатно сплюнул в желтую полированного дерева плевательницу — огромный тюльпан на длинной ножке.
Вся обстановка аптеки была изготовлена из такого же светло-желтого дерева, и даже барометр, с великой осторожностью повешенный теперь аптекарем на стену, красовался в желтой деревянной оболочке. Каждый предмет — старой, радующей глаз, солидной работы.
Грозната же, снова очутившись под аркадой, завел свою триумфальную:
Он безбожно растягивал гласные, что, правда, уже заложено в самой основе цапартицкого диалекта.
Но на сей раз хор, обычно послушный Грознате, вторил ему слабо. Начало героической южнославянской песни потонуло в громовых приветственных возгласах, раздававшихся из-под всех аркад, куда, спасаясь от дождя, забились цапартичане.
Люди размахивали шляпами, платками. Некоторым, казалось, даже удается размахивать сразу всеми четырьмя конечностями. Однако оптической причиной сего чуда, очевидно, были быстро сгущавшиеся сумерки.
Новую волну возбуждения, охватившего неугомонную цапартицкую молодежь, вызвало необычайное зрелище…
Посреди площади, защищаясь огромным зонтом от проливного дождя, бок о бок шагали городской голова и редактор «Ч. л.» Многослав Корявый.
Теперь Грознате подпевало лишь несколько самых стойких голосов:
Они растягивали слова, как гашишлейн — особый сорт липкой тянучки, которую из жженого сахара делал в верхнем предместье кондитер Пепичек Вацлавичек.
И у нас эта глава растянулась сверх всякого приличия. Зато в конце ее мы можем с удовлетворением констатировать, что кроме Грознаты, все участники событий совершенно охрипли.
Еще до истечения «великой недели» дядюшки Ировца Цапартицкий округ целиком и полностью приобщился к новому радикальному аграрному движению, а прежний деревенский куманек, ныне же — пан Ировец и уважаемый староста Зборжова, стал не только хозяином края, но и подлинным кумиром всей провинциальной выборной курии.
Да что говорить!
В ту предвыборную кампанию, вероятно, во всем чешском королевстве не было более популярного и прославленного мужа, не было большей гордости нации, чем Ировец, и вздумай мы на сих страницах слагать ему вдохновенный дифирамб, это было бы столь же бессмысленно, как носить хворост в цапартицкие леса, ибо имя Ировца и без того уже начертано золотыми письменами на воображаемой мраморной скрижали, призванной увековечить современный прогресс нашей своеобычной культуры!