Что человеку надо - страница 12
В Мадриде весело и шумно. По Алкале, как всегда, прогуливаются фаты. Полны кафе. Газеты, много газет.
— Взять Сарагоссу, а потом на Бургос…
— Нет, основной удар по Кордове…
Актеры спорят о репертуаре нового народного театра. В особняке беглого маркиза поэты устраивают образцовую читальню: надо поставить сосуды с водой, чтобы не портились книги. На улицах плакаты: «Не дарите вашим детям оловянных солдатиков — они пробуждают любовь к милитаризму!», «Жить, будучи больным, все равно что не жить — украшайте дома отдыха!» Музееведы осторожно сдувают пыль с картин XVII века, найденных на чердаке богатого мукомола. Эсперантисты созывают «Первый всеиберийский конгресс ревнителей универсального языка». В тенистых парках, радуясь свободе, целуются влюбленные.
Барский дом, платаны, бассейны, беседки. Среди мраморных Цирцей и Селен бегают золотушные дети в синих передниках. Красивая женщина с ласковыми глазами говорит:
— Вот тот — сын фашиста, а Бланкита — дочка нашего товарища, погибшего на фронте. Мы хотим воспитать всех вместе, создать новых, свободных людей.
В министерстве — бархат, бронза, пыль. Усталый человек повторяет:
— Нас поддержат все демократии мира. Мы уничтожим…
Журналисты пьют кофе с молоком и передают друг другу последнюю сенсацию:
— Английская эскадра завтра об’явит блокаду Кадиса…
Штаб. У телефона дряхлый генерал. Он задыхается от астмы и страха:
— Да… Да… Подкрепления будут посланы. Не теперь, через неделю…
На улицах продают флаги, шапчонки дружинников, чехлы для револьверов, брошки с серпом и молотом, бумажники с инициалами анархической федерации, зажигалки в виде танков, портреты Маркса и Бакунина, трактаты о свободной любви.
Газеты пишут: «Мы разбили противника на эстремадурском фронте», и победоносно ревут громкоговорители: «Разбили! Разбили!»
Заслышав топот марокканской конницы, деревни снимаются с места. Они несутся к столице. Беженцы спят на пустырях. Они принесли с собой тряпье, вшей, тоску разгрома.
Генерал диктует очередную сводку: «На эстремадурском фронте»… Вдруг он останавливается и шепчет секретарю:
— Они под Мадридом.
Вражеские самолеты кружат над площадями, над базарами, над скверами. На экране джентльмен целовал блондинку. До утра из кино вытаскивали куски туловищ. Другая бомба разорвалась возле молочной: женщины с кувшинами ждали молока для детей. Третья попала в детский дом. В мертвецкой трупы лежат по росту: этому десять лет, рядом поменьше, еще меньше.
Город ослеп; ни одного огня. Надрываясь, кричат сирены. Красивая женщина с ласковыми глазами тащит детей в погреб. Холодно; пищат крысы.
Бернара послали к Маркесу. Он лежит у пулемета; на лбу крупные капли.
— Обошли!
Маркес говорит:
— Ничего. Маноло поспеет…
Он знал, что на Маноло трудно положиться, но он хочет приободрить Бернара!
— Снова лезут!
Бернар приговаривает:
— Коровы! Ах, коровы!
Марокканцы бегут, падают.
Десять минут передышки. Бернар схватился за фляжку:
— Ни капли! Ах, коровы!
Маркес вдруг говорит:
— Видишь тот дом? Он без крыши куда красивей…
Снаряд.
— Это сто пятьдесят пять. Коровы!
Их осталось человек сто. Батальон марокканцев карабкался на холм. Справа — легионеры; они открыли пулеметный огонь.
— Живей, Бернар!
Та-та-та! Та-та-та!
Вдруг Бернар запнулся:
— Коровы! Коро…
Не работает пулемет.
— Я тебе говорил, что…
Но Маркес уже кричит:
— Гранатами!
Серый дым над оливами. Крики. И вдруг крики слабеют. Еще раз отбили.
— Коровы! Они, наверное, думают, что здесь полк.
— Погоди! Теперь оттуда… Гранатами!
Маркес бежит вперед; вслед за ним бойцы.
— Стой!
Маноло схватил офицера за рукав.
— Ты должен пример подавать, а ты, трус, бежишь?
— Ты кто, чтобы командовать?
— Я?
Маноло выхватил револьвер. Офицер вскрикнул и упал.
— Ух, предатель!
Бегут. Нет, всех не перебить!
— Стой! Стой!
В его голосе такое отчаянье, что люди на минуту останавливаются. Маноло бежит вперед.
— Там наши танки!
Танков нет, но бойцы бегут вслед за Маноло. Речка. Через речку. Вот и они!
Фашисты, не ожидавшие удара, поворачивают назад.
— Огонь!
Гремят орудья. Загорелся сосновый лесок. Жара, дым. Шесть километров пробежали без передышки. Матео что-то спрашивает, но Маноло не может ответить; он шевелит губами и вдруг, после стольких недель тоски, весело смеется.