Далекие ветры - страница 45

— Вы счастливая… Видели столько… Расскажите нам что-нибудь.

За стенкой слышится хлесткий треск шлепков. Раздвинутый голубой занавес вздрагивает на оттянувшемся шнурке. Покачивается единственная лампочка на сцене. Юрка проводит сегодня первые встречи.

«Вы счастливая…»

Почему-то считается, что в городе люди только и ходят в театр. Каждый день.

Я закончила институт. Для девочек я идеальный случай. Сколько девочек стремится пройти по конкурсу! Институт — мечта, горизонт, о который бьется их мысль. А что за ним? Что потом?

Моя подружка Галя закончила энергетический. Работает в большом проектном институте. У нее хороший оклад. Она красива. Чувствует самое последнее дуновение моды: кофточка свободная, кофточка с высоким стоячим воротником, как раструб у ботфорт. У Гали десяток модерновых шерстяных кольчуг грубой вязки — ее мать на пенсии и умеет хорошо вязать.

Галя не пропускает ни одной театральной звезды. По воскресеньям выезжает на лыжах в «поезде здоровья». Галя по туристским путевкам была в Чехословакии и Англии. Это принято сейчас… «Только обыватели ограничиваются знаниями России. А вот Англия… …Да, я была в Англии».

А зачем Галя была в Англии? Галя изысканна… Галя тщательна. В театр она готовится за день. После работы спешит в парикмахерскую. Пять часов ждет очереди. Два часа ей укладывают «халу». Ночь перед театром она спит за столом, положив лицо на руки или привалившись спиной к дивану — на подушки ложиться нельзя, «халу» испортишь.

Она презирает сотрудников за то, что они не имеют абонементов на симфонические концерты. Галя ненавидит мещанство. Галя издевается над обывателями. А в институте… Каждый день… Ей скучно сидеть за «кульманом» и разрабатывать проект электрооборудования шахтных надстроек, который тянется месяцами.

Галя видела больше моего…

Девочкам еще подниматься до возможностей моей подруги. Ее обстоятельства притягательны. У нее уже институт. Ах, сколько девочек еще только мечтают быть Галей! Или хотели бы приобщиться к другой жизни — уехать в город. Они не знают, что укладывается в понятие «Там есть куда сходить». А куда сходить? Зачем? Что их ждет? Их, с желанием большого, неведомого?..

Приезжают девочки в город. Девочки — потенциальные уборщицы, дворники, домработницы, каменщицы. Не ругайте только меня за непочтение к этим специальностям. Но ведь многие, веря во что-то, занимаясь шпаклевкой стен, считают для себя эту работу переходным этапом и бегают в вечерние школы. Забивают девочки ячейки общежитий. А потом?

Ах, девочки, если бы я знала, что такое счастье!

Я рассказываю им о своих подругах, энергичных и изверившихся, со скептическим равнодушием принимающих работу и жизнь.

Девчата с тихой доверчивостью внимают мне и не спешат домой. И, кажется, не очень понимают меня.

А я вижу, как стайкой они утром возвращаются с фермы, идут зимней дорогой мимо леска. И работа сделана, и нужна она. И утверждается хозяйская причастность к жизни.

Ведь жизнь, наполненная значением, наверное, и есть счастье. А как чисты и нерастраченны чувства ваши! Если бы только вы понимали это сами!..

— Девочки, — говорю я, — я ведь тоже ничего не умею делать. Приходите завтра ко мне. Магнитофон принесем — послушать. Договорились?

Несколько дней, что бы я ни делал в комнате — умывался ли, ходил ли за водой, — мне необходимо было вернуться и глянуть на портрет.

Я его помнил весь до малейшего цветового оттенка, но мне хотелось остановиться перед ним и что-то выяснить для себя, уточнить.

Я думал: за годы учебы, постоянной, до изнеможения, работы я что-то усвоил, что-то умею.

Если ежедневно, ежеминутно, ежесекундно делать одно и то же с невероятным напряжением, уже не зависящим от тебя, всматриваться в лица и стараться перенести их на холст, то они преследуют, от них никак не избавишься. Я не понимал, зачем нужно сначала рисовать их? Зачем берут уголь, намечают черты лица, отдельные детали, что-то смахивают, сопоставляют. Потом это намеченное покрывают краской.

Я смотрел на человека, и он входил в меня, преломляясь, отпечатывался, как негатив. Я чувствовал объем его, рельеф. Спешно, первой попавшейся кистью, мог начать его лицо с первого маслянистого блика на носу, тенью, фиолетово шелушащейся сухостью на губах. Оно начинает разрастаться красочным пятном, требует, беспокоит. Я не успеваю за ним. Лицо устает, шевельнется невзначай и вдруг поймает щекой неожиданный, непонятно откуда явившийся цвет. Он опять утонет, примерится там на негативе, долю секунды я помню его, до беспомощной злости ищу на палитре. Вдруг найду и положу рядом с тем скользящим блеском на ввалившейся площадке под скулой. Я не понимал, как можно передать это лицо непохожим.