Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник] - страница 56
Марта смотрела, как Феликс вглядывается в нее.
Никогда еще не изучал он ее так пристально, так настойчиво, с таким необыкновенным вниманием. Взгляд его был острым, как у птицы.
А когда глаза Феликса останавливались на ней, Марта чувствовала это как легкое прикосновение к своему лицу, к своему телу. И даже когда он поворачивался к мольберту, она знала, что он рисует сейчас — нос или мочку уха. Она просто ощущала физически, что вот сию минуту он выводит округлую линию ее плеча, а вот теперь — икры…
И ей казалось, что именно поскрипывание уголька, движущегося по шероховатой поверхности бумаги, придает жизни ее носу, ее уху, ее плечу, ее икрам, точно так же, как всякий брошенный на них Феликсом взгляд придавал им смысл.
«Интересно, а если бы Феликс не смотрел на меня, я вообще могла бы существовать?» — подумала она. Мысль была совсем простая, без всякого кокетства, даже без мистического налета.
Иногда рука Феликса повисала в воздухе, и томительному ожиданию того, чему же быть дальше, вторила музыка, затем поскрипывание угля возобновлялось, и Марта отдавалась удовольствию быть созерцаемой. Так созерцаемой.
Она купалась, она нежилась в его взглядах, как нежатся женщины на пляже или в солярии, принимая солнечные ванны.
Она согревала свое тело, согревала свою душу под обжигающими лучами глаз, этих феликсовых глаз-угольков.
Собака не шевелилась, лежа мордой на бумажном чулке. Только уши ее слегка подрагивали, потому что даже в самом глубоком сне она оставалась начеку, от нее не могла ускользнуть ни одна мелочь.
— Как вы думаете, Собака уйдет от нас во сне, без страданий? — вдруг спросил Феликс.
— Мне кажется, да, — ответила Марта, положив ладонь на голову животного, в ложбинку между подрагивавшими ушами.
Феликс и Марта улыбнулись друг другу. Они вступили в возраст, когда смерть не пугает, в ту полосу жизни, когда смерть становится частью этой жизни, нормальной, привычной частью, почти дружелюбной.
А потом Марта снова нежилась в своей солнечной ванне, закрыв глаза, чтобы наслаждение было еще более острым.
— Да! Да! Именно так! Пусть глаза будут закрыты, Марта! Господи, как красиво!..
Солнце, настоящее солнце, добралось до дивана и стало играть с красной бахромой шали, полизывать левое бедро Марты, ее бедро старой дамы, бедро бабушки, Бабули.
Она подумала о своих детях, о внуках, о том, что скоро они должны собраться за столом все вместе. А ведь она совсем позабыла о воскресном полднике, не поинтересовалась, сможет ли он, захочет ли он…
— У вас есть дети, Феликс? — спросила она, не размыкая век.
— Нет, — ответил он и засмеялся. — У меня не хватило на это времени!
— Значит, у вас вообще нет никакой семьи?
— Есть сестра, младшая. Ну, и вполне достаточно…
— А-а-а…
Ему не хватило времени. Она подумала о том, куда ушло ее время: вроде бы ни минутки свободной — все какие-то дела, какие-то долги перед кем-то, а на самом деле… Господи, какая пустота, даже тоска и рутина стали привычными!..
Ей было бы трудно рассказать, куда ушло ее время, она вряд ли смогла бы определить это. Да она не смогла бы определить, что такое время вообще. Ушло что-то куда-то — и все тут. А она и не принимала никаких мер, чтобы тратить время с удовольствием или хотя бы с пользой. Она совсем не следила за ним — целых семьдесят лет не обращала внимания на то, что на свете существует время. Целых семьдесят лет — до дня первого свидания с Феликсом… Тогда она впервые, ошеломленная тем, какую бурю чувств вызывает ожидание, заметила, как ме-е-едленно движутся стрелки на кухонных часах и как они потом мчатся, будто сумасшедшие, и поступают так только потому, что она сама сначала томилась, а после стала с ума сходить…
Феликс увлеченно рисовал. Марта почувствовала, как ласково прикасается уголь к ее опущенным векам — там, на бумаге, так, словно здесь, на самом деле… Музыка затихла: наверное, из деликатности, чтобы не помешать Феликсу вдохновенно трудиться, чтобы не помешать Марте грезить. Когда-нибудь она ему расскажет про эти кухонные часы. Расскажет ему, как в ее жизнь вошло время, как оно стало материальным — благодаря цифре «семь», часу свидания с ним.