Дела закулисные - страница 7

— Итак, господа, — вскричал Тонда Локитек голосом, сделавшим бы честь самому народному артисту Эдуарду Гакену, — кому позволяет здоровье и чьи финансы не поют романсы — прошу!

Левой рукой он сгреб кружки, сдвинул их на край стола и прочно уперся в столешницу локтем правой.

— Я жду, господа, я жду! — выкрикивал он, как на конском аукционе в Напаедлах, и отбрасывал волосы со лба. — Для начала ставлю десять поллитров против трех! Но впредь работаю только за монету, в натуральную величину!

— Ну, давай, обреченно откликнулся Ладя Кржиж. Все свободные дни он покорял песчаниковые холмы и горы Чешского Рая, а по вечерам писал их маслом — на полотне, вырезанном из старых, отработанных декораций, — придавая им формы обнаженных женских тел. — Угомонишься по крайней мере, бросил он, — иначе от тебя житья не будет.

Он уселся напротив Тонды и тоже уперся локтем в стол, сцепил замком свои пальцы с его пальцами и начал пригибать руку Тонды с такой силой, что на лбу у него вздулись жилы, но рука Тонды даже не шелохнулась. Она возвышалась над столом, подобно скалам Чешского Рая с не забранных в рамы картин Лади, зато Ладя притомился, как альпинист, слишком долго цеплявшийся за выемку скалы при подъеме, и лапа его стала медленно, но верно крениться в сторону, прямо противоположную той, куда были устремлены его сила и воля.

— Держись за канат, сейчас будет спуск, — скомандовал Тонда и одним рывком с такой мощью вжал руку Лади в столешницу, что можно было бы не удивляться, если б через миллионы и миллионы лет некий новоявленный Барранд обнаружил, подобно трилобиту, отпечаток на окаменевшей доске. Но Тонда его руку поднял и дружески похлопал по плечу, после чего, получив свои три кружки, раздумчиво прикончил одну за другой и, оглядевшись вокруг, промолвил:

— Значится, так. Поиграли в детские игрушки, теперь можно переходить к делу. Кто следующий?

Желающих оказалось сразу двое. Первым вызвался детина метров эдак двух росточком, с лапищами под стать китовым плавникам. Он похвалялся, будто когда-то ходил в штангистах тяжелого веса, и поставил сто крон против ста крон Тонды. Нашлись и еще такие, кто поставил. Но через пять минут двухметровый мужик оказался побежденным, вылез из-за стола и, с явной досадой выдув свое пиво, испарился из харчевни, как испаряется дух огуречного рассола. На улице бывший штангист остановился и долго разглядывал свою правую руку, словно это была вовсе не его родная рука, а новенький протез. Между тем на его место уже влез другой бойцовский петушок. Это был раздобревший мясник со Староместского рынка, уговоривший Тонду принять на кон вместо денег два кило сырой вырезки. Он боролся доблестно, будто валил быка на бойне, но, увы, Тонда отвоевывал сантиметр за сантиметром и в конце концов прижал к столешнице профессиональную мясницкую руку. Все кричали «Ура!», как на первомайской демонстрации, а Тонда, протянув упакованную в вощеную бумагу вырезку официантке, сказал: «Тащи на кухню, Амалька, да скажи, чтоб нам изобразили роскошные бифштексы по-татарски и к ним не меньше корыта поджаренных хлебцев с чесноком!»

У мясника, как ни странно, душа оказалась спортивной, и свое поражение он перенес мужественно. Он лишь недоверчиво разглядывал Тонду, фигура которого никак не соответствовала столь чудовищной, но тщательно утаиваемой силе. Мясник то и дело одобрительно повторял: «Ну, скажу я вам, и молоток же он. Ну, скажу я вам, шляпу перед ним долой!»

Когда компания подобрала горы хлебцев с чесноком и холмы бифштексов по-татарски, Тонда окинул тяжелым взглядом харчевню и воскликнул:

— Неужели не найдется стоящего парня, который попробовал бы одолеть меня? И вы отдадите меня на растерзание не имеющей выхода энергии, возникшей во мне от пива и бифштексов?

Никто не отозвался, хотя взгляд Тонды цеплялся за каждого из сидящих. Тонда изучал их лица, как Эркюль Пуаро, только что явившийся на место преступления. Кто-то, не выдержав взгляда, конфузливо прятал нос в пивную кружку, другие в замешательстве громко делали заказы официантам, пока наконец дерзкий, изучающий взгляд Тонды не добрался до последней, если не сказать самой последней, особы — до маленького, хрупкого Франтишека и не остановился на нем с внезапно вспыхнувшей надеждой и вожделением: