Дельтаплан - страница 4

Продолжая свой путь, он с любопытством отметил, что крутой поначалу обрыв с торчащими из пластов красной глины сухими корнями, постепенно сходит на нет, а потом и вовсе сменился отлогим склоном с густой луговой травой и стоящими поодаль одна от другой ивами. Этот луг через заболоченную старицу примыкал к сосновому бору, стволы которого еще хранили жар уходящего дня. И снова он не мог отделаться от впечатления, что когда-то уже видел все это!

Вообще же об этом острове ходили самые противоречивые слухи. Одни утверждали, что по ночам из усадьбы доносится сатанинский хохот, другие — что никаких привидений там нет, а есть лишь подземный ход с замурованньым в нем тайником, третьи отрицали и это, но соглашались с тем, что именно в здешних местах знаменитый граф Потоцкий спрятал свои сокровища и что моторные хлопцы, ходившие к острову на карбасе, не раз находили на берегу выброшенные волной золотые браслеты, кулоны и перстни.

Но еще больше было тех, кто не верил ни тем, ни другим, ни третьим. Не верили, главным образом, по той причине, что Заброшенного острова, по их мнению, попросту не существовало, и все это — выдумки хлопцев.

За лугом с ивами редел негустой лесок, точно разрезанный надвое старой просекой или дорогой. Он полетел к нему, скользя у самой травы, и с облегчением перевел дух, когда дремотный дурман низины сменился запахом цветущих лип и жасмина. И хотя на своем пути он так и не встретил того, что пусть бы отчасти, но подтверждало ужасную репутацию острова, сердце его билось учащенно и радостно.

Неожиданно, в трех шагах от себя, он увидел ржавые прутья решетки и лишь чудом откачнулся назад, в последний момент проскочив над ними. Он так круто заложил крылья, что у него стеснило дыхание, и боль пронзила предплечье. Но он и не подумал садиться: там, в глубине широкой аллеи, показался высокий дом с мезонином и верандой у входа. Низкое солнце окрасило стены румянцем, и, казалось, в каждом окне стоит по керосиновой лампе. Густые, свежие заросли плюща взбирались по углам и перилам веранды, от ступенек которой к воротам с обвалившейся аркой шла вымощенная булыжником дорога. А на теплых ее камнях, кое-где оттесненных с привычного места беспокойной беспечной травой, трепетали рои мотыльков, переносясь голубым невесомым облачком.

Он поднялся над крышей, усыпанной пригоршнями засохнувшей вишни, заглянул по пути в слуховое окно чердака. Балки и стропила его проседали, казалось, от множества гнезд, а у столбов, подпиравших кровлю, вились золотистою россыпью пчелы. Сухая и жаркая полутьма чердака была заполнена ровным и спокойным их гулом и потрескиванием остывающей черепицы.

Неожиданный звук, как если бы где-то во внутренних комнатах захлопнулась крышка рояля, наполнил дом рокотом и глухим дребезжанием. С вишни, шелестя крыльями, посыпались воробьи.

Он догадался, что это лопнула пересохшая половица, а может, дверной косяк.

И все-таки нежилым дом не выглядел: в одной из комнат он обнаружил шкаф, украшенный резьбой и занимавший всю стену, точно иконостас в Андреевской церкви, что на Спуске; в другой — два плетеных кресла и мольберт с соломенной шляпой на треноге, а в углу — несколько рам без холстов, затянутых паутиной. И всюду: на шкафу, по углам, на креслах — лежали книги, тускло мерцая в пыли золотыми обрезами.

Он медленно шел у стены вдоль карниза, бросая на окна тень своих громадных крыльев и все более убеждаясь в нелепости ходивших об острове слухов. Дом был самый обычный, деревянный, с кирпичной рустовкой. Такие дома он встречал до сих пор на окраинных улочках Киева. Они стояли пустыми, предназначенные на слом. Летом в их комнатах было прохладно и сухо, пахло яблоками, спелой антоновкой, а зимой эти стены долго хранили тепло колосниковых печей.

В доме не было ни души. И оттого, что лишь пение птиц и задумчивый шорох листьев нарушали покой этих комнат, он понял, что уже очень давно единственный их хозяин — безвозвратно уходящие годы. Он вдруг подумал, что мог бы остаться здесь и, пожалуй, надолго. Ведь все, что могло бы ему понадобиться, в доме есть. Иначе почему и тогда, в то далекое время, люди так же любили, страдали — и все-таки были счастливы, и почему ничего другого никто на свете с тех пор не придумал?