Демидов кедр - страница 24

— Перебьетесь, — уверил Федотов. — Вот познакомитесь ближе с людьми, даже интересно станет. Тут ведь что ни человек — целая история, хоть книгу пиши.

— Один Гавриков чего стоит, — вставил, не выдержав, Леонид.

— А что Гавриков? — Федотов посмотрел на него с интересом. — Гавриков такой же человек, как и мы. Со своей судьбой. Нелегкой, между прочим. С семи лет остался без родителей, беспризорничал. В четырнадцать лет попал в колонию, из колонии в лагерь. А с кем поведешься — от того и наберешься. Что он видел до лагеря? Да и в лагере терся возле такой компании, где главная мораль и сила — кулак. Я первый раз, когда встретился с ним, думал — отпетый обормот. Даже под горячую руку по хребту съездил однажды. А потом пригляделся, разговорился — по натуре-то, по главному стержню: мужик как мужик. Его бы в хорошие руки, повытрясти шелуху — куда с добром человек получился.

— У меня такое впечатление… — Леонид помолчал. — Что его боится сам Драч.

— Драч… У Драча с ним история получилась. Когда Гавриков после лагеря с двумя дружками приехал в Боковой и сел на бульдозер, в первый же день решил испытать тогда еще молодого начальничка. Заглушил машину на полигоне и лег на капот «отдыхать». Дружки — по его примеру. Время было весеннее, горячее, дирекция торопила со вскрышными работами. А тут — фокус. Драч к Гаврикову с мольбой: «Милый, не подводи!» Тот ухмыляется: мол, головы после вчерашней пьянки болят, принеси спиртишку опохмелиться — мигом дело завертится. Драч, с панталыку, — в магазин. Друзья выпили, от себя добавили, да и взаправду захрапели на весь полигон. Назавтра Драч — с матерками, а Гавриков смеется ему нахально в лицо: «Чего орешь? Ты же сам нас споил. Только посмей на меня вякнуть, сразу директору доложу». С той поры и пошло.

— Ловко он его объегорил!

— Куда уж ловчей. Ловчей и глупей не придумаешь.

Федотов засмеялся. Смеялся он беззвучно, нутряно, подрагивая всем телом. Было в Федотове что-то от деревенского мужика, простецкого, бескорыстного. И по-крестьянски ширококостного, еще сильного. Если бы не изрезанный глубокими морщинами лоб да не глаза, в которых чувствовалась иногда затаенная боль и усталость, ему бы ни за что нельзя было дать пятьдесят пять.

— Выпьем еще, — сказал вдруг Федотов, разливая в стаканы.

— Сидор Петрович… — Ваську Хезму вроде кто за язык дернул. — А вот вы почему-то никогда не говорите, как попали сюда.

— Не по путевке, конечно, — вздрогнул Федотов. — Но зачем это вам? Впрочем, если хотите, не скрою. — Он бессмысленно повертел стакан, зачем-то посмотрел на свет, снова поставил. — Председателем колхоза был. В самый голод, — стал отрывисто говорить. — Шла уборка. Строгий приказ из района — пока хозяйство не выполнит поставок, колхозникам ни грамма. А колхозники от голода пухнут. Распорядился смолоть несколько центнеров зерна, раздать помаленьку. Кто-то донес. — Он вдруг сжал руками стакан, навалился на стол. — Нет, не могу больше. Простите, ребята. Давайте о чем-нибудь другом… Или айдате в кино. Слышал, сильно хорошее сегодня кино привезли…

— Ну что вы, Сидор Петрович! Какое кино? Да мы и опоздали уже. — Васька безо всякого сожаления посмотрел на часы.

— Тогда расскажите мне о себе, сынки.

Просидели до полуночи.

А когда в двенадцать вышли на улицу провожать Федотова — замерли.

Васька сцепил на груди руки. Леонид зачем-то снял шапку.

— Мама родная! Что это?

— Полярное сияние, — спокойно ответил Федотов. — Не видели?

— Где же увидишь?

Пластало костром все небо. Нет, не костром. Оно походило на громадный, космических размеров шатер, сшитый из разноцветных шелковых полос, каждая из которых трепетала, колыхалась как на ветру, переливаясь множеством оттенков, будто ее беспрестанно освещали со всех сторон движущимися прожекторами с алыми, изумрудными, фиолетовыми, желтыми стеклами.

Было светло как днем. Но свет казался нереальным, фантастическим. На снегу плясали цветные отблески, и снег как бы просвечивался насквозь.

Краски то сгущались, то бледнели, на месте тусклых пятен вдруг вспыхивали языками пламени новые блики. Если бы можно было собрать все радуги, которые опоясывали небо на протяжении десятков лет, оживить их и наслоить в вышине одно на другую, вдоль и поперек, то и тогда не удалось бы создать такой красоты.