Демократы - страница 18

Самые противоречивые чувства боролись в душе Ландика. Его любовь спотыкалась о страшные Ганины «a» и «o», толстопузые, как головастики, об «l», напоминавшие спинку стула с двумя ножками, о воронкообразные «v» и «m», похожие на маленькие грабли. Он огорчался всякий раз, когда заглядывал в письмо, придумывая все новые и новые оправдания этому пробелу в ее культурности.

В конце концов Ландик все же решил, что если Толкош сделает Гане предложение и получит согласие, то он мешать ему не станет. А если она откажет Толкошу — тогда не зевать! Уж раз девушка начала писать ему письма, значит, она заодно с ним, а не с Толкошем. Тогда дело может принять серьезный оборот. А пока надо ждать. Дальше видно будет.

А все из-за каких-то маленьких «a», «o», «l», «v», «m».

Доктор Ландик пришел на службу в восемь. В былые дни, когда он провожал Гану от лавки Толкоша до дома, он обычно запаздывал; ему случалось садиться за свой стол и в девять.

После стычки с Толкошем, этим ревнивым, коварным, подлым, спесивым и к тому же глупым животным — так мысленно характеризовал мясника Ландик, — он решил, что перестанет провожать Гану. Нечего соперничать с дураком, надо оставить ему Гану. С тех пор Ландик не ходил провожать девушку. Времени у него стало больше, но на душе было как-то тоскливо. Все-таки Гана куда милее его «тюремной камеры» с желтоватыми, давно не крашенными голыми стенами, на которых нет ничего, кроме дешевой фотографии главы государства в тонкой позолоченной рамке и круглых кухонных часов. Ландик часто закрывал глаза, чтоб только не видеть темного навощенного паркета, маленького, выцветшего, вытертого коврика с обтрепанными краями и всю убогую обстановку — низкую желтую этажерку, заставленную толстыми сводами законов, у стены скамью для посетителей, грубую простую вешалку, три гнутых стула и маленький письменный стол, а на нем — стеклянную чернильницу, пресс-папье с торчащими из стаканчика ручками и перекидной календарь.

Теперь он частенько подходил к окну и смотрел на площадь, чего никогда не делал раньше. Окно было большое, но грязное и запыленное, так что площадь, казалось, была окутана густой, осенней мглой, хотя светило майское солнце.

— Экономия, — проворчал он, проводя пальцем по стеклу.

Потом на другом стекле написал «Гана» и вытер палец о подкладку пиджака. Подойдя к вешалке, Ландик снял пиджак, надел люстриновый, как это делал обычно в неприемные дни, когда не было посетителей. В дни приема он оставался в том пиджаке, в котором приходил на службу. Сейчас Ландик только вынул из кармана газеты и сел за стол.

Он принялся читать заголовки и подзаголовки газет:

Вопрос о снижении заработной платы интересовал Ландика, и он принялся читать, но тут вошел курьер Матько — в управлении все звали его по имени. Он нес груду дел, придерживая их обеими руками и подбородком. Матько хромал на правую ногу, поэтому казалось, что к письменному столу он приближается несколько неуверенно.

Матько тоже как будто относился к мебели, и служащие не обращали на него никакого внимания, никто не замечал, как сильно он хромает и как у него при этом дергается голова, не замечали, что у него рассечена голова, щека и верхняя губа. Память о войне. Редкие усы у него беспрестанно двигались, потому что он постоянно что-нибудь жевал — чаще всего сушеные сливы. У него всегда был набит рот, посетители даже жаловались на него за непочтительное отношение: дескать, его спрашиваешь, а он толком ответить не может, все объясняет жестами — подбородком, руками, ногой, и все потому, что непрестанно жует. Но именно потому, что он был инвалидом, его никто не ругал и все ему сходило с рук, — ему прощали даже грязь. Когда Ландик упрекнул его, что он не протирает окна, Матько ответил, не переставая жевать сливу:

— В Праге, извините, для натирания паркета есть полотеры, для мытья окон — специальные люди, а мы только для того, чтобы дела разносить.