День милосердия - страница 40

— Ну, давай! — Федор поднес стопку ко рту, но пить лежа было неловко. Приподниматься — страшно. Он пошарил глазами по комнате — на этажерке, рядом с недоделанным садком лежал моток хлорвиниловой трубки. Иван понял его взгляд, подал трубку, сказал со смехом:

— Может, бачок поставить и шланг? Или мотор?

Федор сунул один конец трубки в стопку, другой взял в рот и втянул в себя водку. Горло перехватило, он потерял дыхание. Как бы черный занавес упал перед глазами. Кошмарная корка, так часто пугавшая его в минуты дремы, вдруг наяву сковала его, замуровав внутри черноты, как в склепе. Миг-другой он еще помнил себя, удерживал в себе ощущение жизни, но волны черноты легкими качками загасили в нем свет.

Иван стоял над ним, стиснув стопку в руке, забыв про нее и про рыбу, которая свалилась на пол. Вбежала Тося, бледная, с вытаращенными глазами, сама не своя. Федор хрипел, его высохшая грудь вздымалась и опадала резкими толчками.

И вдруг он очнулся. Может быть, начал действовать укол или просто полегчало. Обессиленный, мокрый, он забылся на какое-то время и в бреду, в дреме вспомнил, как еще младенцем его отрывали от материнской груди. Какие-то страшные тени толпились, колыхались над ним, а он как бы висел над черной бездной и был соединен с жизнью губами — через спасительную сладкую грудь матери. Он хватался за нее руками, держался изо всех сил, но кто-то сзади, черный и громадный, безжалостно тянул его от груди, рвал живительную связь, и это было жутко и жестоко, как сама смерть. Он не умел говорить, мог только кричать, и он кричал — так, что ломило в груди и пропадал голос. Ему совали в рот что-то грубое и неживое, он отплевывался, захлебывался от слез, прося, умоляя о помиловании. Но нет, его не пожалели, и теперь, через сорок лет, внезапно очнувшись, он снова пережил тот страх и ту обиду и горько беззвучно заплакал. Ни Тоси, ни Ивана в комнате не было.

Он понял, что до подстанции ему не добраться.

Закатилось солнце, померк мягкий теплый свет, притихли птицы в клетках, громче, отчетливее стало слышно гудение трансформаторов. В синеве над проводами, там, куда еще доставали лучи солнца, как бы сама собой чертилась в небе тонкая белая черта — след реактивного самолета.

Он очнулся и в сумеречном свете на стене, справа от себя, заметил черное круглое пятно. Он долго смотрел на него и никак не мог сообразить, что бы это могло быть. Приподняв руку, он дотянулся до пятна и тотчас понял, что это обыкновенная розетка. «Федя», — услышал он возле себя, но, прежде чем шепот этот долетел до него, смутная мысль, скорее догадка о том, что он и розетка могут быть как-то связаны, пришла к нему. Он повернул глаза и увидел слева темный силуэт — кто-то стоял возле него: огромная, пирамидой, голова, вздыбленные, холмами, плечи, уродливое угловатое туловище. Господи, да это же Тося с малышом на руках!

— Звал, Федюша? — спросила она и включила свет.

— Ребят позови, — сказал он, зажмурившись.

Тося, не выходя, крикнула от порога:

— Тарас! Яшка!

Они отозвались со двора, зашлепали босыми ногами по ступенькам крыльца.

— Отец зовет, — сказала Тося строго.

Они робко вошли, встали возле матери. Яков схватился за ее передник.

— Пусть подойдут, — велел Федор.

Тося подтолкнула обоих свободной рукой и сама подошла ближе, встала так, чтобы ему лучше было видно маленького Кольку. Федор приподнял тяжелую, словно чугунную, свою руку и погладил сперва Тараса, потом — Якова. Они смотрели на него во все глаза, как на какое-то страшное чудище.

— Хорошие они сейчас, не баловали без тебя, — сказала Тося. — Ждали тебя, скучали.

— Скучали? — спросил Федор. — А? Скучали по отцу?

— Ага, — кивнул Тарас.

— Вот видишь! — обрадовалась Тося. — И маленький скучал, плакал даже.

— Пап, — расхрабрился Тарас, — когда садок закончишь? Обещал.

Федор посмотрел на этажерку — да, верно, обещал, стоит полсадка, как открытая летняя эстрада в парке отдыха. Такой садок задуман — дворец! Трехъярусный, с высоким куполом, с четырьмя воротцами на четыре стороны света, с перекладинами и кормушками — ешь, пей, летай, птица, как на воле! Обещал… День хорошей усидчивой работы. День! А где его взять, этот день? Где взять руки, которые смогли бы перекусить кусачками провод? Пальцы, которые смогли бы обвить тонкими проволочками перекрестье? Он с тоской смотрел на недоделанный садок и словно забыл, что возле него стоят дети и жена.