День милосердия - страница 39

Он повернулся на бок. Внутри у него все запылало, заломило прежней давящей болью. Он весь сосредоточился на боли, ловя новый шаг и глубину дыхания, стараясь отыскать щель, закутье, куда бы юркнуть, уйти от боли, но все кругом было обложено, и он снова повернулся на спину. Он взмок от этих двух поворотов, истратил почти все свое терпение и начал тихо постанывать, но тут вошел Иван и следом за ним — Тося, и Федор стиснул зубы.

— Что, Федя, жмет? — участливо спросил Иван.

Тося наклонилась над Федором, провела ладонью по мокрому лбу, по щекам и, сгорбившаяся, грызя кулачок, заплакала.

Снизу он увидел ее худое темное лицо, черные ямины на месте глаз, и острая жалость ударила его в сердце. Даже боль вроде бы притихла и стала не такой ухватистой.

— Тося, — пробормотал он, пытаясь приподняться. — Тося, чего ты?

Она махнула кулачком и, отвернувшись, заплакала еще горше.

— Тося. — Он облизнул губы. — Тося, давай сделай укол. Посмотрим. Поди, не помру с одного разу.

— Нельзя тебе эти уколы! — со всхлипом чуть ли не выкрикнула она. — Говорят же люди…

Какая-то тетка в больнице наплела ей, будто уколы эти, верно, снимают боль, но подрывают организм — так, с болью, организм топорщится, отбивается от болезни, а без боли быстренько скатывается на тот свет.

— Да ну, моль все это, — добродушно пробасил Иван, еще раньше слышавший про уколы. — Коли, а то мучается даром. Шарик! Шарик! — вдруг позвал Иван, и Федор услышал цоканье коготков и знакомое фырканье.

Иван наклонился и, взяв за лапы, приподнял Шарика — показать Федору.

— Вишь, красавчик, загулял где-то, два дня не ночевал.

Шарик с визгом задергался в его руках, пытаясь дотянуться до лица Федора.

— Ваня! — с упреком сказала Тося. — До Шарика ли ему…

Федор передвинул голову, и его щеки коснулся горячий шершавый язык собаки. «Вот и Шарик чувствует», — подумал Федор с тоской.

— Давай коли быстрей! — капризно сказал он.

Тося вышла. Иван опустил на пол собаку, присел на кровать. Федор плакал. Слезы текли из его выпуклых открытых глаз по впалым заросшим щекам, по глубоким складкам вокруг широкого кривящегося рта, по выпирающим скулам, к торчащим ушам — на подушку.

— Водка есть? — хрипло спросил Федор.

Иван помялся. Федор посмотрел на него с глубоким презрением.

— Вот, Иван, я и раньше в тебе замечал.

— Что замечал? — насторожился Иван. — Что, я тебе жалел когда-нибудь?

— Только на вид добренький…

— Да мне не жалко! Можно ли в таком состоянии?

— В каком «таком»?

— В этом, — ткнул в него пальцем Иван, — в каком ты сейчас.

— В каком?

— Плачешь.

— Врешь! Не плакал я. Неси водку!

Иван поднялся, развел руками, как бы извиняясь перед кем-то, и, покачивая своей круглой головой, вышел. Федор тихо выругался — неторопливость Ивана и Тоси раздражала его: неужели так трудно понять, что жизни ему остался один пшик — ходят переваливаясь, как по ягоду… Но еще больше раздражала его собственная хилость — полдня копил силы, намереваясь встать, выйти во двор, потоптаться возле детишек, а все лежит, час за часом, как приклеенный, и нет сил поднять голову.

Вошла Тося, поставила на стол блестящую коробочку-кипятильник, открыла крышку, выпустив облачко пара. Собрала шприц, неумело, неловко зарядила его из ампулки и встала в нерешительности — колоть или нет?

— Ну! — подбодрил ее Федор. — Давай!

Она сделала укол — Федор и не почувствовал боли, как будто в дерево.

У окна появился Иван. Вытащил из кармана четушку, развернул сверток — вяленые сорожки. Как фокусник, извлек из рукавов стопки. Не торопясь, ровно разлил водку: Федору, Тосе, себе. Тося сказала: «Че уж так-то, закусить принесу», — и вышла. Федор смотрел на Ивана насмешливо, с нетерпением.

— Речь толкнешь?

— А как же. Предлагаю выпить за здоровье моего напарника, соседа и вообще хорошего человека, Пигарева Федора Алексеича. Только так! Ага. У нас в роте один грузин был, Гога Татишвили. Утром чай, днем компот, на ужин чай, а он каждый раз поднимает стакан: «Предлагаю выпить, друзья, за здоровье…» — и всех по очереди обходит. Чудак такой. К себе приглашал. Грузинская водка, говорит, самая лучшая в мире, только домашняя. Чача называется. Чача, шашлык и песня — вот, говорит, как живет настоящий мужчина.