День милосердия - страница 42

Он был еще здесь и как бы уже не здесь. Мысль его, воображение были там, впереди, в том времени, когда он сольется с металлом, станет маленьким звеном, как говорят электрики, «сопротивлением цепи». Нет, он не будет сопротивляться, он расслабится и откроет всего себя для тока — пусть ток помчится сквозь него, разрушая, увлекая, унося своим движением частицы его плоти. Он как бы видел станцию, конечный пункт следования, где он никогда еще не бывал и к которому неумолимо приближался. Ему не было страшно — только жгучее любопытство охватывало его: что там, за первым толчком, за первой сладостной судорогой, которую он чувствовал даже на вкус — она напоминала остро-кислое пощипывание, когда языком пробуешь выводы карманной батарейки…

Голос Ивана донесся до него глухо, как из подпола — бубнящий, назойливый шепот.

— Федя… Федя… Федя…

— Что тебе? — очнулся Федор.

— Насчет квартиры.

В глаза ударил яркий свет — Федор зажмурился, но сквозь веки чувствовал яркость накала лампочки, и эта яркость не раздражала, наоборот, была приятна, как что-то свое, родное, с чем он был связан давней и тайной связью. Как внезапный приступ жажды при виде холодной прозрачной воды в знойный день, так прихлынула к его глазам жажда света, и он распахнул их навстречу яркости.

— Федя… Давай оставим все, как есть. Тебе все равно, а мне-то как? Федя…

Да, да, думал Федор, все равно, теперь — да… Он и не думал вовсе, а лишь машинально повторял то, что услышал. Он был в какой-то оцепенелости, как бы завороженный радужными переливающимися кругами и ослепительно черным червячком нити посредине.

И вдруг свет погас. Федор словно рухнул в черный колодец, словно его бросили в бездонную могилу, и он полетел куда-то, обреченный на вечное падение, одиночество и мрак. Круги, лиловые, чернеющие, плавали перед глазами, червячок нити сделался мертвенно-белым и покачивался вместе с кругами. Какой-то невнятный шум, потом скрип, хруст донеслись до него. Федор взмок от страха, — ему показалось, будто он уже давно подключился к розетке, и теперь, раздробленный, развеянный, несется по бесконечным проводам. Ему было страшно и досадно оттого, что пропустил, не отметил в себе миг этого перехода, не сосредоточился на чем-то важном, что оставалось по ту сторону, не все продумал и не все выяснил для себя. А оно, это важное, казалось, было так близко… Он пошевелился, и острая боль внезапным ударом выбила его из бреда.

В сумерках, как сквозь туман, он увидел над собой Тосю, ее бледное опавшее лицо, тревожные тоскливые глаза, горестно поджатый рот. «Федя, Федюша, плохо тебе, да?» Он почувствовал, как что-то мягкое, прохладное легло на лоб, на лицо, потекло по шее на грудь, в ложбинку, из которой расходились ребра. Лицу, глазам стало приятно — в груди, перед тем местом, где особенно болело, как бы задернулась занавеска. Федор нашел новую точку покоя, застыл в ней, боясь пошевельнуться, поймал новый шаг дыхания и утвердился в нем, стараясь не сбиться. «Ну, хочешь, еще сделаю укол, на ночь?» Федор закрыл глаза в знак согласия. Она повозилась где-то рядом, тихо позвякала чем-то, и Федор услышал: «Ну вот и хорошо. Теперь поспи. А проснешься, позови, — ладно?» Она погладила его руку. Он не слышал, как она ушла, — тяжелая дрема навалилась на него, и он забылся.

Ему представилось, будто он птица и сидит в клетке, а на воле, кругом него прекрасный густой не то лес, не то сад — огромные зеленые листья, как у папоротника, торчат из сочной высокой травы, ветви кустов или деревьев густой кроной закрывают небо, но все равно не темно — ровный мягкий свет разлит по всему саду и будто свет идет не с неба, а светится все вокруг: листья, трава, цветы, птицы, порхающие с ветки на ветку. У него много еды — какие-то зерна, то ли просо, то ли пшено, — весь пол усыпан ими. Есть и вода — в маленькой стеклянной баночке. Но ему не хочется ни есть, ни пить — ему душно в клетке, не хватает воздуха. Он с трудом дышит, широко раскрыв клюв и то и дело глотая сухой колючий комок в горле. Кто-то поднимает клетку и несет его по саду — деревья, цветы, травы плывут мимо него, тянутся к нему, касаются прутьев решетки. Он хочет крикнуть тому, кто несет его, чтобы скорей открыл клетку, выпустил его на волю — ведь это так ясно: для того чтобы дышать, нужна свобода! Он должен летать — тогда он будет жить. Но в клетке нет воздуха, и ему нечем выкрикнуть эту свою последнюю мольбу.