День милосердия - страница 53

На другой день, в перерыв, Танька выманила Любу из столовой (сама она бегала обедать домой) и, краснея от стыда и смущения, попросила ее сегодня же, безотлагательно написать Николаю письмо, в котором промежду прочим говорилось бы про нее, Таньку, что ее, дескать, усиленно сватают, но она, дескать, не мычит, не телится, тянет резину, хотя парень, который сватается, вполне ничего. И пусть Николай срочно-пресрочно вышлет ответ и напишет, думает ли приехать к Новому году. И непременно — привет от Таньки Стрыгиной и самые наилучшие пожелания здоровья, успехов и счастья в личной жизни.

— Ой, Танюшка! — только и сказала Люба, внимательно, с интересом глядя на подружку.

Танька сжала ей руку и, сдерживая готовые вот-вот вылиться слезы, тихо попросила:

— Вечером напишешь, ладно?

— Ой, конечно! Но как же ты так? И давно? — в голосе Любы звучали и жалость и удивление.

Танька кивнула опущенной головой и вдруг, сорвавшись с места, кинулась бегом из столовой.

Ответ от Николая пришел на удивление быстро. Как всегда, это был один тетрадный листок, исписанный с обеих сторон аккуратным почерком. Николай писал, что учеба его идет нормально, что на носу зачетная сессия, что зимой приехать не сможет, но летом нагрянет наверняка, потому что удалось определиться в партию, которая шарится в здешних местах. Еще он спрашивал, что купить матери и Любе, теперь он стал богачом: наконец-то им заплатили за летнюю практику, сразу за три месяца, и он приобрел себе костюм и туфли. В конце письма шли строки, которые Танька запомнила наизусть:

До последнего срока, когда надо было давать ответ, оставалось три дня. «Уехать, уехать», — тоскливо ворочалось в Танькиной голове. Но куда ехать и как это сделать, она не знала. Вечером она пошла к Любе за советом, но только наревелась вдоволь с подружкой, а никакого выхода не придумала. Люба еще больше запутала ее и напугала своей рассудительностью. Ведь чтобы уехать, рассуждала Люба, надо знать, куда ехать, надо иметь там родных или знакомых, чтобы зацепиться на первое время. Потом надо выписаться из квартиры, уволиться с работы, сняться с комсомольского учета. Надо раздобыть где-то денег. Как все это сделать без согласия родителей, когда буквально все у них в руках и даже Танькину зарплату получает мать?! Да никто с ней разговаривать не станет. А какой звон пойдет по поселку, стоит только заикнуться об увольнении!

«Покончить с собой» — была вторая мысль, страшная, холодная, отвратительная. Танька думала о смерти, и ей представлялась бабушка, лежащая в гробу, желто-зеленая, со впалыми щеками, с челюстью, подвязанной платком, с полуоткрытым беззубым ртом и приоткрытыми глазами. Танька представляла себя в таком же виде, и ее пробирал озноб. Нет, такой выход был ей не под силу. Что делать, она не знала.

Она почти ничего не ела, стала плохо спать, отупела от дум и нерешительности и впала в какое-то странное полудремотное состояние. Со стороны казалось, будто она все время напряженно о чем-то думает, пытается решить трудную задачу, но если бы ее спросили, о чем она думает, не смогла бы ничего сказать. В голове, а главное — на сердце, в душе была пустота.

И вот наступил день, когда она должна была дать окончательный ответ. Уже с утра ее познабливало — то ли простыла, то ли от нервов. Разделывая мясо, она дважды резанула себя по пальцам, но не почувствовала боли и только в перерыв, когда смыла с рук кровь скотины, равнодушно увидела глубокие раны.

Вечером, выйдя из цеха, она сразу же заметила Игоря — он стоял у ворот, конечно же поджидая ее. Ей стало противно и страшно, она вернулась в цех, как будто забыла что-то, а на самом деле спряталась в темный уголок бытовки, за шкафчики, и просидела там неподвижно долго-долго, как показалось ей, целую зиму. Ее обнаружила уборщица и, раскричавшись, выгнала из бытовки. С трудом переставляя затекшие ноги, озябшая, оцепеневшая, Танька вышла из помещения. Во дворе было темно и пустынно. По тропинке, мимо кожевенного склада, через распахнутые ворота побежала она неуклюжей трусцой, трясясь от страха и холода.