День милосердия - страница 54

стр.

Мела метель, но мороз держался изрядный. В мутной мгле раскачивались желтые пятна фонарей — тусклые, редкие, бесполезные. Улица была пустынна. Впереди, темный, словно нежилой, стоял в ряду таких же домов ее дом. Таньке показалось, будто какая-то черная тень метнулась за угол. Она постояла, с опаской всматриваясь в темноту, но ничего не появлялось.

Домой идти не хотелось: опять родители будут приставать с разговорами, требовать ответа, ругаться. Она решила сходить к Любе. Медленно, боком, борясь со встречным ветром, пошла она по скользкой накатанной дороге и вскоре остановилась возле клуба, серого кирпичного здания с колоннами. У ярко освещенных пустых щитов «Сегодня» и «Скоро» крутило поземку. Беспородная дворняжка стояла у стены, зябко поднимая то одну лапу, то другую. Танька поманила ее, и собака подбежала к ней с выражением страдания и скорби на заиндевелой морде. «Заведу-ка ее в подъезд», — решила Танька и, поманивая собаку, торопливо пошла к ближайшему двухэтажному дому. Она запустила собаку в подъезд, темный и глухой, как пещера, но зато теплый и пахнувший жильем, и, довольная, отправилась к Любе. Пройдя несколько шагов, она обернулась — какое-то черное пятно маячило в ночной мути. Танька прибавила шагу, но пятно не отставало, — теперь было ясно, что ее нагоняет человек. Танька бросилась было бежать, но человек окликнул ее по имени, и она остановилась. Это был Игорь. Его лицо было красно и мокро от метели, воротник армейского полушубка закуржавился.

— Ну, чего гнался? — грубо спросила Танька.

Игорь тиранул под носом своим здоровенным кулачищем и ощерился в улыбке.

— А че, напугалась?

— Как шатун, бродишь. Не спится?

— Ага, — кивнул он и снова вытер под носом. — Простыл я, Таня.

— Дома надо сидеть, раз простыл.

Он странно хмыкнул, развел руками.

— Ваську жду.

— Пойду, — пересилив дрожь, сказала Танька.

— К Любе? — Игорь сильно потер ладонь об ладонь и вздохнул. — А я как?

Танька дрожала, даже глаза у нее прыгали, и все расплывалось, как в тумане.

— Ну, все ж таки? — спросил Игорь.

— Не-е, — промычала Танька.

— А когда?

— Н-не…

Он огорчился, и так искренне, что ей стало жалко его. И он уже не казался ей таким противным, как прежде. Но что она могла ответить ему, если кроме этой внезапно возникшей жалости не чувствовала к нему ничего? Она повернулась и, нервно ежась, быстро пошла домой. Она так промерзла и устала и так хотела спать, что мечтала сейчас об одном: забраться под одеяло, закутаться с головой, затихнуть и ни о чем не думать.

Родители встретили ее настороженно. Смотрели выжидающе, но ни слова не произнесли. Мать звала ее пить чай, но Танька отказалась, быстро разделась и юркнула в постель. Родители вскоре тоже легли, она слышала, как они шептались о чем-то, то повышая голос, то понижая до шелеста.

Ночью Таньке становится жарко, она в полудреме — то ли спит, то ли бредит. Странные цветистые картины возникают перед ее глазами. То ей кажется, будто она лежит на горячем чистом песке, на берегу теплой широкой реки и ноги ее шевелятся в зеленой воде, как рыбьи плавники. То видится, будто идет с Николаем по весенней степи, он собирает какие-то камни, она — цветы. Цветочек к цветочку — тесные букетики, голубые маленькие бутончики, как искорки… Все поле покрыто ими, словно горит голубым огнем… И она не одна собирает цветы, еще кто-то рядом с ней, тесная толкающаяся толпа, и все бегут, торопятся нарвать как можно больше и успеть, успеть куда-то. Она тоже спешит, тоже толкает соседей и все вперед, вперед… И вот она спотыкается и чуть не падает. Кто-то поддерживает, как бы подпирает с боков, подталкивает сзади. Она упирается руками во что-то мягкое и видит кругом себя грязную всклокоченную шерсть, желтые сосульки, мохнатые уши, лепехи примерзшего навоза, рога. Ее сжимает, крутит, тащит куда-то, глухо постукивают копыта о деревянный настил, трутся, шуршат стылые шкуры, доносится учащенное дыхание. Резкими короткими шажками ее несет все вперед и вперед, в сужающееся пространство — мутное, черное, гибельное, — оттуда слышатся хриплые стоны, вяканье, скрежет машин. Ее сжимает все сильнее, все глубже засасывает в жуткую воронку, она как бы теряет все свое тело — ни рук, ни ног, ни головы — одно сердце, бьющееся, ноющее, трепыхающееся на окровавленном столе…