День милосердия - страница 66

Ходил он не более часу. Сил хватило только на то, чтобы отвести Жулана да по пути снять деньги и переоформить пенсию, а дальше — тпру, заволочилась нога, ослабели руки, прошиб пот, хоть бери да и ложись посреди дороги. Доплелся кое-как до дому, лег на кровать, и темные круги поплыли перед глазами, как после операции в госпитале.

Анатолий, тихо матерясь, стягивал веревкой раздутый чемодан, прижимал коленом, прыгал на нем, но никак не мог защелкнуть замки. Другой чемодан был уже запакован и стоял у порога, аккуратно перевязанный веревками. Оставалось не так уж много вещей; скорняжные причиндалы, полушубок, валенки, ружье с охотничьей кожаной сумкой да кое-что из старой домашней утвари — берестяные туеса, долбленые чаши, сито, корзины, плетенные из лозняка, ступки, старые подсвечники. Все это предполагалось вместить в два холщовых мешка, а мешки связать вместе и выпустить лямки. Чемоданы — в руки, мешки — на горбушку.

Затянув и увязав чемодан, Анатолий подошел к отцу, склонился над ним, упершись ладонями в отцовские плечи.

— Ну что, герой, кверху дырой? — спросил он, как-то пристально, изучающе вглядываясь в отца.

— Мать надо бы навестить, — чуть слышно сказал старик. — Могилка осела, оградка покосилась.

Поджав губы, Анатолий покивал головой — не с безусловным согласием, а как бы сочувствующе, дескать, да, да, конечно, надо бы, но вслух ничего не сказал. Посидел в задумчивости, глядя на груду вещей, и вдруг встряхнулся, словно его пробрал озноб.

— Схожу кой-куда, похлопочу, — сказал он, натягивая шинель.

Старик лежал, запрокинув голову на низкой разбитой подушке, глаза его были устремлены в потолок на тускло поблескивающую свежей краской матицу. Щелкали, чакали ходики, забытые Анатолием на стене, поскрипывал в углу над головой сверчок, и под эти мерные звуки старику вспоминалось, как он нынче сидел у Карпенки перед печью, а тот, свесив красную заросшую морду, глядел на него тоскливыми слезящимися глазами. Давно ли ходил Карпенко бугай бугаем, поддразнивал, зазывал на осеннюю охоту, смолил самокрутки в палец толщиной, а тут вдруг слег — ни растирания, ни печь, ни водка с перцем не помогают, словно гвозди кто вбил в поясницу. Потому и разговора, которого бы хотелось старику на прощанье, не получилось — пожаловались друг дружке на свои хворобы, повздыхали и даже не обнялись, рук не пожали, как будто не насовсем уходил старик, а только до завтрашнего вечера. Собаку Карпенко, конечно, взял, тут и сомнений никаких не могло быть. Просто велел жене привязать пса за сараем да первые дни кормить досыта, чтобы сбить тоску по прежнему дому и старому хозяину. Старик еще посидел бы возле друга, может, и затлел бы у них разговор, заогнился бы, но, как на грех, вдруг явился пьянперепьяный зять Карпенки, Митька, три дня гулявший на свадьбе в соседней Мамонтовке. Сорвал разговор. Трезвый — парень как парень, но стоит только ему хоть чуть-чуть заложить — спасу от него нет: липнет, куражится, дурака ломает… «Ростишь их ростишь, все им отдаешь, душу вкладываешь, на ноги их ставишь, ну, думаешь, вроде пошли, по-людски пошли. И чего с ними там случается, в чужих-то краях? Уходят, как люди, а потом возвращаются — и тошно на них смотреть: совсем не такие, какими их ростил», — с горечью думал старик, глядя на заляпанную шаляй-валяй матицу.

Пришел Анатолий, с порога сообщил новости: через час почта до Лопашево, Кобызевы бегут с деньгами, они же и куплю-продажу оформят, бумаги позднее вышлют. Он разделся, бросил шинель на лавку, захлопотал возле стола, расставляя стаканы, выкладывая из банок в тарелки остатки солений. Вытянул из-под стола бутылку «экстры», любовно посмотрел сквозь нее на свет.

— Умоемся на дорожку слезой господа бога. К обеду — в Лопашево, к ужину — дома. Ночевать, батя, будешь на новом месте. Как это говорится, на новом месте приснись жених невесте, ну а жениху — невеста на меху. — Анатолий коротко хохотнул. — Ниче, батя, ты у меня еще хоть куда, найду тебе молодушку, какую-нибудь повариху из ресторана или столовскую буфетчицу — и-эх, сыграем свадьбу, взамуж тебя отдадим. Точно?