День милосердия - страница 65

— Спасибо, Миша, как-нибудь на полуторке доберемся. Чего ты будешь трактор гонять? Полста километров — это тебе не за сеном за околицу.

— А найдете? — с сомнением спросил Михаил. — Нонче все машины в разлете, которые на ходу. С почтовиком разве. Но смотри, больше чем на бутылку не давай, а то разбалуешь. Он у нас такой.

— Все будет в норме, — твердо пообещал Анатолий.

Старик снова стукнул палкой.

— Анатолий! Верни человеку деньги! Совесть-то у нас есть или нет?

Посмеиваясь, Михаил поднял свою короткую широкую пятерню.

— Трофим Иваныч, утихни. Значит, вечером зайду.

Анатолий хлопнул его по плечу, якобы шутливо подтолкнул к двери.

— Давай, и нам недосуг, сборы, понимаешь.

— Значит, до вечера, — повторил Михаил уже в сенях.

Анатолий закрыл за ним дверь, подошел к столу, взял деньги, принялся пересчитывать.

— Сто сорок, — объявил он и, задумчиво потрепав сложенную пачку, решил: — Купим тебе пальто и брюки.

Старик, отвернувшись, глядел в окно, глаза его мокро блестели, мокрыми были и щеки. Анатолий сунул деньги в карман, обнял отца за голову, грубовато прижал к себе.

— Батя, кончай мудрить. Деньги заработанные, законные. Я б, может, тоже хотел плевать на деньги, а не получается. Жизнь такая, знаешь, без рублика не укусишь бублика. Или как теперь говорят: поимей сто рублей, заведешь и сто друзей. Это тут, в тмутаракани, разгильдяйство, а у нас в городе все четко: задарма, за спасибо горбатиться дураков нет. Так что, батя, давай собираться, дел еще навалом.

Старик махнул рукой, дескать, поступай, как знаешь, он, старик, ни во что уже не вмешивается. Анатолий вернулся к сундуку разбирать родительское добро.

День только-только начинался, а старик уже чувствовал такую тяжелую усталость, что хоть впору заваливайся на боковую. За окном кисленько тлело утро, пасмурное, холодное, неуютное. Пологий спуск к реке был затянут густым туманом, и река была в тумане, и кусты черемухи на берегу, и столбы старой паромной переправы, на которой он когда-то работал паромщиком.

Давно это было, еще когда не было моста через Лопашку и весь транспорт в заречную сторону переправлялся на пароме. Трена была молода, и он — тоже, несмотря на свою хромоту, ничего был мужик, крепкий. Сын летом, если не пас коров, катался на пароме туда-сюда, собирал с проезжих шоферов сорванцовскую свою мзду: то гайку на грузило, то кусок резины для рогатки, то конфету-подушечку, а то и рублик мятый — тоже иной раз перепадало. Жили бедно, голодно, как и вся деревня. Кабы не свой огород да коровка, не вытянули бы. Может, с тех голодных времен засела в сыне эта мелковатость, эта базарная расчетливость: из каждого своего шага, каждого шевеления рукой извлекать рублики… В кого бы? Трена никогда жадной не была, последний кусок отдавала, вечно вокруг нее люди толклись, кормила, помогала, чем могла. Сам тоже понятия не имел, чтобы вот так, всего себя нацеливать на выручку, — жил себе с пустыми карманами, без особых запасов, заботясь лишь о пропитании да самом насущном из одежды. В кого бы?

Мысли старика перебились внезапным звонким треском пускового движка. Свой трактор Бутов оставлял на улице у дома, и каждое утро повторялось одно и то же: трещал пускач, хрипло, глухо, перебойными выхлопами вступал двигатель, во всех ближайших дворах отзывались собаки, и наконец, мимо самых окон, набирая ход, с лязгом проползал трактор. Собаки заливались от ярости, кидаясь на гусеницы, трактор шел все быстрее, ближние собаки отставали, за трактором устремлялись дальние собаки, с переполоху принимались орать петухи, блеять овцы, мычать коровы, и так этот шум — грохот, лязг, лай, мычание — прокатывался по всей деревне.

Старик подождал, пока утихло, и засобирался в поход: надо было оформить перевод пенсии по новому адресу, снять деньги с книжки, зайти к дружку, Карпенке, оставить кобеля, потом — в сельсовет, сказать относительно продажи дома. Помнил он и о самом главном своем деле перед отъездом — сходить на кладбище, навестить могилки Тренушки, отца, матери, подправить, что где не так, проститься, теперь уж, видно, насовсем.