День в раскольническом скиту - страница 8

– Скажите, пожалуйста, отец Паисий, за что же на мальчика отец Досифей наложил епитимию?

– Никаких же вы христианских порядков не знаете! – упрекнул меня отец игумен. – Никола, уходя отселева, повернулся на левую руку, а на левой, известно, бес сидит, а на правой ангел. За это его и заставили помолиться, а ежели не учить их христианскому житию, что из них выйдет?! Онодысь приехал к нам его отец, богатеющий человек и шибко богобоязненный, привёз даже бадейку мёда в обитель для братии, спаси его Христос! Поклонился этак мне в ноги, батюшка, говорит, отец Паисий, научите вы, говорит, моего Николку уму-разуму да страху Божьему, да пуще всего чтению, у нас, говорит, наставник наш Иван Семёныч ничего не умеет читать – прости Христа ради! Найдёт ему «головщик» Евангелие, чтобы он заранее вытвердил, уж он твердит-твердит и то путём прочитать не умеет. Головщик подскажет, когда кончить Евангелие, – кончит, а не подскажет, так он и до доски прочитает. Одно слово – бестолковый! Племянника я, говорит, недавно женил, венчал Иван Семёныч. В часовню-то много понабралось народа-то, антиресно ведь кажному посмотреть на богатую «свальбу», тут и никоньяне, должно, были. Начал он читать Евангелие, да так-то громогласно! Надо полагать, себя показать перед никоньянами захотел, что-де не все одни попы да дьякона бывают громогласны, думал он, а мы хотя, мол, и мужики, но тоже не лыком шиты и в грязь лицом не ударим. «Бысть брак», загремел он, тут надо сказать: «в Кане», а он с дуру-то, да и брякни: «в бане», а народ, известно, дикой! Ну, прыскать да смеяться во всех углах. Поговорил я ему опосля-то: не совался бы ты, говорю, Иван Семёныч, со своей шубной грамотой-то, лучше бы было, право!

Прости, говорит, Христа ради, не разглядел! Буква-то «Како», вишь, на «Буки» уж очинно смахивает, а очки-то я, говорит, у себя дома на «божничке» забыл. А что очки? Отговорка одна! Хоть десяток навесь ему, говорит, на нос-то, всё равно не лучше прочитает – знаем! Поговорил я ему порядком, а смеху-то не убавилось, от никониан-то нам срам один! А чтобы этого не было, отец-то Досифей и старается просветить их светом учения, спаси его Господи и помилуй, – проговорил отец Паисий и при этом набожно посмотрел на стоявший в углу образ. – Правда, он строгонек маленько, да что поделаешь, на то и в Писании сказано: «Зачало премудрости страх Господень».

Пока мы разговаривали, сопровождавший нас послушник приготовил для меня постель, состоящую из кошмы, обшитой белым холстом, и подушки с какой-то неопределённого цвета ситцевой наволочкой.

Поговоривши кое о чём житейском, отец Паисий предложил мне на завтрашний день съездить к матушкам в скит, который находится всего в двух верстах от мужского, но я отклонил его предложение, ссылаясь на оставленные стада баранов и недостаток для них корма. Отец Паисий, пожелав нам спокойной ночи, ушёл вместе с послушником, отец Досифей занялся чтением, а я, утомлённый, скоро заснул.

Спал я довольно крепко, но меня разбудил какой-то необыкновенный звук, похожий на то, как будто ломали что-то. Мне пришло в голову, уж не ворота ли у конюшни какие-нибудь бродяги разбивают, чтобы увести скитских и наших лошадей. Вскочив с постели, поспешно одевшись, я вышел из училища, направляясь к западной стороне молельни, откуда происходили эти необыкновенные звуки. Скоро мне представилась следующая картина: на двух столбах с перекладиной висела на верёвке, судя по звуку, хорошо просушенная деревянная доска, аршина полтора длиною и вершков десяти шириною. Какой-то монах, с зажжённым пучком лучины в зубах, со всего плеча и со всем усердием, молотил дубиной по этой доске. От этих ударов, казалось, весь лес трещал, но «звонарь» не унимался. Когда я увидел эту импровизированную колокольню, опасение моё за кражу лошадей само собою рассеялось.

Монахи, услышав призыв к молитве, шли один за другим в молельню, одни – с лучиной, а другие – ощупью. Сон мой был уже нарушен, и я, движимый любопытством, вошёл в молельню, в которой горело всего три лампадки, отчего повсюду царил полумрак. Монахи, спавшие в молельне, встали (