Денежная история - страница 14
Я кладу трубку. Радунская смотрит на меня с каким-то восторженным испугом.
— Ну, ты даешь! Как ты с ним разговаривал!
— Как?
— Нагло.
— Думаешь? А хочешь частушку? Написана на Шикотане. Получше, наверно, чем его стихозы.
— Пошлость какая-нибудь?
— Нет, изыск. Звучит так. «Моя милка-шикотанка — дура, а не лечится. Говорит, что лесбиянка, а сама минетчица». Ну как?
Вместо того чтобы залепить мне оплеуху, Радунская, сверкнув глазами, выскакивает из-за стола и выбегает из кабинета. Наверняка, думаю я, помчалась к своей подружке в машбюро, чтобы процитировать ей этот поэтический шедевр.
Не так, не так! Я хотел бы… Чего бы ты хотел, мертвечина? Зачем вообще пишу? Для какого-такого читателя? Нет его и не будет. Но в квартире тягостная тишина и запустение, на душе мертвая зыбь, и эти страницы хотя бы на краткое время отвлекают. Не ходить же по комнате туда-сюда, не перебирать же Машины игрушки — тут поневоле зарыдаешь, — не пересматривать же мои и Ольгины фотографии — зверем завоешь… А немногочисленные мои приятели… У них семейные дела и заботы, им не до Кумирова. А пить не на что, и вообще боюсь впасть в страшный запой. А читать не могу — смысл ускользает и текст разобрать так же трудно, как по пеплу сгоревшей бумаги.
«Любимая! — напишу. — Уговори свою мать не выгонять тебя и малышку на улицу. (Такая, значит, шутка!) В издательстве пока глухо, но я обдумываю другие варианты. Всевышний, надо полагать, еще не махнул на нас рукой. Возможно, подкинет плодотворную идею (или чемоданчик с деньгами на улице). Снитесь вы мне, — напишу, — каждую ночь. Целую вас. И Клавдию Ильиничну могу поцеловать, если позволит».
Что-нибудь в этом роде напишу, а потом, перед сном, приму элениум или реланиум из домашней аптечки и, помучившись, уйду, как в темную бездонную воду, в сон тяжелый.
Отвратительные опусы Л. Малышко я прочитал на службе, не делая никаких пометок на полях. Издание за счет средств автора. Предполагаемый тираж 5 тысяч экземпляров. Господи, спаси и помилуй!
Пока я читал, Вика Радунская то и дело поглядывала на меня. Видимо, на моем лице было такое неприкрытое отвращение, что она, наконец не выдержав, закричала:
— Да что с тобой? Ты рвотное, что ли, принимаешь?
Я полноценно выматерился. Радунская ахнула. Открытый мат у нас все-таки был не принят.
— Извини, Вика. Но ты мне такое дерьмо подсунула.
— Я подсунула? Я? По-моему, ты сам согласился.
— А почему не сказала, что этот сучара заядлый сталинист?
— А мне откуда знать? Он сказал, что лирика…
— Ага, лирика. «Маразм крепчал» — вот что это такое. Дай закурить, Христа ради.
— Возьми. Но ведь хотят же напечатать.
— А им-то что! Он платит, они публикуют. Свобода слова, бля.
— Кумиров, что я слышу! Ты против свободы слова?
— Не будь дурой, Радунская. Я против дерьма. На такую блевотину нужна свирепая цензура. А в этом «Рифе» сидят деляги. На хрена им литература! Они башли считают.
— Ну, знаешь, у каждого все-таки свой вкус…
— Ох, помолчи! А то опять заматерюсь, — безобразно скривился я. Она и правда замолчала. Но лишь на минуту. А потом сострадально спросила, глядя, как я складываю страницы в папку:
— И что ты решил? Будешь писать?
— Сейчас, разбежался… Какой у него телефон?
— Только не хами ему, пожалуйста.
— Не обещаю.
Она назвала номер, и я, пока не остыл, сразу набрал его. Ответил сам автор без посредничества секретарши.
— Кумиров из редакции, — сказал я.
— А, вы! Приветствую. Очень рад, — прогудел голос. — Неужели уже готово?
— Рукопись прочитал.
— Прекрасно! Вот что значит газетчики. Оперативно работаете. Ну, что скажете? — спокойно, без малейшей тени волнения прогудел он.
— Что скажу? — переспросил я. — Моя цена сто тысяч.
На мгновение в трубке наступила тишина. Затем я услышал:
— Не понял. Шутите, что ли?
— Нет, не шучу. Предисловие к такому сборнику стоит сто тысяч, — жестко пояснил я.
— Опять была пауза и вдруг он отрывисто хохотнул:
— Это что ж… вы так высоко оцениваете мои стихи?
— Считайте, что так.
— Спасибо, спасибо. Польщен. Но сумма нереальная, дружище. За издание я заплатил ненамного больше.
— Это ваши проблемы.