Деревянные пятачки - страница 74
— Дед, ну хватит! — кричит Витька. — Не мешай читать!
— Так ведь, Витя, внучок, эта песня старинная. Я певал ее. Заведу, а рота вслед подхватывает. Запевалой я был.
Витька закрыл уши руками и скорей-скорей туда, в свой мир.
Витя, про Кольку Селезнева песня сложена... Убили его, моего дружка...
— Дед, ну хватит!
Но дед не может угомониться. Мотается по кухне, выкрикивает дребезжащим фальцетом слова старинных песен. Лезет к своему правнуку, говорить с ним хочет.
В такое возбужденное состояние он пришел совершенно для себя неожиданно. Проездом через деревню закатился к нему внучатый племяш Васька Карпунин и, потребовав квашеной капусты, помахал, как гранатой, перед носом старика увесистой поллитровкой. Дед, давненько не выпивавший, обрадованно смотался на погреб, вытер рукой стаканы и весело поглядел на племяша. Тот быстренько разлил водку, подмигнул деду и единым духом опрокинул в себя целый стакан. И тут же ухватил щепотью капусты. Дед еле осилил половину стакана, закашлялся, согнулся чуть ли не до полу и замахал руками, чтобы Васька допивал остаток, что сам он больше не будет. Васька засмеялся на старческую немощь, плеснул в рот остатки и, уже не закусывая, закурил. Поболтав о том о сем с дедом, поинтересовавшись, что за книгу читает Витька, — «Сименон? Из святых, что ли?», — пошел к выходу. У него и в глазу не было, что захмелел. Но старику водка ударила в голову, и, проводив племяша за ворота, проследив, как машина закачалась на ухабах и ямах, он помахал рукой и, чувствуя в себе веселье, запел песню. Она сама пришла из каких-то глубоких недр. Пришла и привела за собой другие песни. И уже не веселье, а тревожащий до слезы восторг почувствовал старик и от этого потянулся к Витьке, кому еще жить и жить. Потянулся с таким же желанием, с каким старый корень отдает все свои силы молодому побегу.
— Витя, Витя... Ну, послушай ты меня, жизнь я прожил. Вот если тебе сказать, ну, сдохнуть мне, если не удивишься... Вот этак наша рота. Тому будет лет пятьдесят с лишком, не мене. Иду я. Пою. «Если ранят очень больно, ты платочком перевяжи. Но винтовку, друг мой верный, никогда не забывай...» А то еще был прапорщик у нас Березкин, тоненький, как хлыстик. Удалой. Поскакал на коне. И враз ни коня, ни его. Аккурат немецкий «чемодан» их накрыл. «Эй, похоронили, похоронили в чистом поле под кустом», — пропел дед. — Витя...
— Ну сколько раз тебе говорить надо? Ну чего ты мешаешь мне?
— Да нет, ты постой... Вот старый я, а был молодой. Молодой был. Тоже ведь жил, Витя! Да как! «Красноармеец молодой, на разведку боевой, гей, гей, гей, герой, на разведку боевой! — скороговоркой, словно боясь, что внук его перебьет, запел старик. — Ночка темная без звезд. Едет вражеский разъезд. Парень спрятаться хотел в чистом поле — не успел. Красноармеец отвечал, штык в груди его торчал: «Ничего я не скажу, Красной Армии служу». Витя, ходил я в разведку-то. Всяко было. Ты вот спроси: дед, мол, а дед, как ты воевал, как сражался за родину? Спроси, я ведь тебе все расскажу...
— Вот ведь, — поеживаясь, сказал Витька. — Включи лучше свет.
За окном и на самом деле стало совсем темно, так что даже луж было не отличить от земли. И дома через дорогу утонули во мраке. И на небе ни единой звезды. Это там. И зато как сразу стало ярко и весело здесь, когда зажегся свет. Тут каждый предмет словно напоказ выскочил из своего угла. Витька оживился, отодвинулся от окна поближе к лампе и снова углубился в чтение. А дед прилег. В голове кружило, поэтому лежать ему было лучше. Он закрыл глаза, и память тут же стала показывать одну за другой картины далекого времени. Он видел себя как бы со стороны молодым, отчаянным солдатом, то колющим штыком длинного, упирающегося головой чуть ли не в тучу перепуганного немца, то пляшущим под гармошку Ваньки Жихарева, Убили Ваньку, убили. Голову ему снесло шрапнелью. А здорово он «русского» играл на гармошке. Свой, деревенский был. «Шашки к бою! За мной в атаку, марш, марш!» Кто это? Чей это голос? Да это ж Буденный командует и потрясает сверкающей на солнце шашкой. А солнце высоко стоит над Сальской степью. И пыль, и гул от копыт. «Ура-а-а-а!..»