Десятый голод - страница 21
Так он молился, ребе, сидя всегда на пепле, в знак траура о некогда разрушенном Храме. Мы знали, откуда эта традиция, она нисходит в глубокую древность. Так молились пленники императора Тита — свидетели гибели Храма и Иерусалима. А ребе говорил, что на мешке с пеплом молился его учитель — знаменитый галицийский цадик, а тот принял сей обычай от своего учителя — гаона земли Баварской…
— Завтра уходим мы в долгий путь! — говорил ребе. — Уходим из римского рабства. Две тысячи лет без малого оно продолжалось: столько сидели на пепле, но завтра пресечется мрачная традиция поколений!
Итак, моя лань, завтра войдем мы в пещеры. Но почему нас так мало, спросите? Где остальные евреи? Почему не явились к месту сбора со свитками Торы, с детишками и стариками, с коровами, овцами, домашней птицей, почему не пришли к Вабкентскому минарету? Ведь чудо-то состоялось, «чудо стеклянных трех дней», как ребе им обещал: поднимитесь на минарет, поглядите сверху — что происходит?!
Мы сидим на полу. Тихо гудит маленькая лампа-горелка, сидим в свинцовой комнате — фундамент гигантского Вабкентского минарета. Здесь имеется потайная дверь, уводящая в подземелье: ее-то и надо было расшифровать в пергаменте.
— Мы больше не будем ждать, завтра поднимемся и пойдем, — продолжает ребе. — Ждать мы больше не можем… Те же, кто отказался идти, достойны всяческих наказаний! Я бы назвал их грех более тяжким, нежели «грех разведчиков». Те обошли Ханаан, но смутили народ напрасным страхом. Евреи же города Бухары вообще отказались идти на родину, они родину свою как бы отвергли!
Голос ребе начинает звенеть и крепнуть, а рука его с прекрасным, длинным пальцем простерта туда, где, по мнению ребе, находится город продажных и малодушных. Ребе редко произносил столь сильные, разящие обвинения в адрес общины, но если уж увлекался, то забывал обо всем на свете. Поэтому Мирьям ему напомнила: «В этот час, ребе, сюда приходит мулла со своей свитой, они нас могут услышать!» Мирьям моя всегда отличалась благоразумными доводами, и ребе с ней согласился. Дальше он продолжал чуть ли не шепотом:
— Мы пойдем глубоко под землей, лишенные свежего воздуха, солнца, лишенные запаха полевых цветов и трав. Роса небесная не будет орошать наши лица, мы не услышим пения птиц, голосов зверей, стрекота ночных цикад — обычные земные звуки! Там, под землей, нет зноя и нет морозов, не льют там дожди и не веют приятные утренние прохлады, ибо прибежище это червей и могильных гадов… Человек привычен, дети мои, обращать свой взор к небу — родине наших душ, где реют ангелы, серафимы! Но вспомните, из чего сотворил Господь человека — из праха! И этот же прах мы вечно вкушаем: плоды деревьев, мясо и молоко животных… Чего в нашей плоти больше: праха земного или же небесных сфер? Конечно, праха, той самой земли, куда мы завтра уходим. Эти недра полны жизни, они не стоят на месте. Как воздух небес, как воды морей и рек, земля тоже имеет свои течения, она подвержена тоже вечному обновлению! Евреи, дети мои, завтра мы выйдем исполнить великую заповедь свободы — заповедь всех поколений. Крепитесь же духом, воспряньте и веселитесь!
Сейчас, моя лань, самое время познакомить вас с треугольником. Тем самым, классическим! Она бы просто так не пошла — без Димы. А если бы она не пошла, и я не пошел бы. А если бы… Короче, эту считалку можно продолжать долго: моя душенька предпочитала фигуры сложные!
Пора нам подняться на минарет — в последний раз взглянуть на оставляемый навсегда город.
Ребе Вандал и старик Фудым останутся в свинцовой комнате. И лампа останется при стариках. Ребе следует поберечь свои невеликие силы, напряжение последних дней сильно его истощило. Ну а подвох со стороны общины? «Вечные пленники, — бормочет ребе, укладываясь спать. — Тоже мне, умники!»
Мы войдем в кромешную тьму минаретной утробы, в эту черную гулкость, и двинемся вверх истертыми, каменными спиралями. Идем гуськом, наш узенький треугольник, уютная, подленькая семейка, — на страшную высоту, а на вершине рассыпемся, вцепившись в перила, вперившись глазами в безбрежные ночные пространства.