Дети Бронштейна - страница 15
Взгляд в мою сторону: а понял ли я, что речь обо мне?
— Он ничего не говорит, потому что его не приняли.
Мне дана секундная возможность развеять подозрения, но я ее не использую. Чем дольше они подозревают худшее, тем сильнее будет облегчение.
— Еще я могу тебе объяснить, почему его не приняли, — продолжал Лепшиц.
— Почему?
— Он из гордости не написал в анкете, что является сыном человека, пострадавшего от фашизма.
Именно это я указал в соответствующей графе, хотя мне и тогда было не по себе.
— А при чем тут гордость? — поинтересовался я.
— Можно сказать и «глупость», если тебе приятнее, — ответил Лепшиц.
— Но вы заблуждаетесь. Я не являюсь сыном человека, пострадавшего от фашизма.
Тут они вступили одновременно:
— А кто же ты тогда?
И еще:
— Совсем рассудок потерял?
— Когда я родился, он давно уже не был пострадавшим.
— Это на всю жизнь, дорогой мой, — разъяснил Лепшиц. — От этого никогда не избавишься.
А Рахель Лепшиц добавила:
— Человек не может сам решать, чей он сын.
— Но он может решать, какой он сын.
— В этом я тоже сомневаюсь, — заметила она, а Лепшиц только головой качал из-за подобного недомыслия.
Я не стал ввязываться в спор, который не возник бы без моего вранья, и помолчал еще немного. Может, меня и приняли только по этой самой причине, но мне-то какая забота. Была бы забота, если б я придавал значение учебе и опасался, что удачу мне принесли лишь смягчающие обстоятельства.
Отец терпеть не мог, что его считали жертвой. Эту тему мы вообще не обсуждали, но некоторые его высказывания не позволяют сделать иного вывода. Например, я помню их ссору с Гордоном Квартом, когда он обзывал Кварта попрошайкой: тот пришел с сообщением, что официально признанные жертвы фашизма могут не платить за радиоточку, а отец впал в такую ярость, что мы оба удивились. Лет в одиннадцать-двенадцать я был очень впечатлителен, я и теперь помню, как во время ссоры все мои симпатии постепенно перешли от Кварта к отцу. Тот упрекал Кварта в отсутствии чутья на бестактность, кричал. Ясно как божий день, эта мера — чистое оскорбление, а тот, дурак, считает ее благодеянием. «Делают из тебя попрошайку, а ты еще и спасибо говоришь!» А когда Гордон Кварт все-таки решил воспользоваться льготой, они разругались на несколько недель.
— Не пойму, чего вы так волнуетесь, — говорю я. — Разумеется, меня приняли.
— Тебя приняли?
— А вы сомневались?
Несколько секунд я один продолжал жевать. В глазах Рахели блеснула слезинка — о, какое преувеличение, счастье выглядит совсем по-иному. Но для Хуго Лепшица инцидент еще не исчерпан.
— Объясни, пожалуйста, зачем ты заставил нас дергаться?
Вопрос прозвучал так, будто Лепшиц повторил его в десятый раз.
Рахель примирительно коснулась его руки:
— Ну, извини, ему просто приятно, что мы волнуемся. Не будь к нему строг, раз все так хорошо закончилось.
— Я вижу это по-другому, — сказал Лепшиц.
— Как же?
— Он дал нам понять, что его проблемы — не наше собачье дело.
— Я тебя умоляю!
— Более того, — продолжал Лепшиц, — он хочет показать, что наш интерес ему в тягость. Мол, пусть не воображают, будто заслужили мое доверие.
— Боже упаси, Хуго, что ты говоришь!
Итак, Лепшиц после долгого молчания дал себе наконец волю. Рахель тоже вроде чует неладное и была бы счастлива, сумей я опровергнуть его упреки. Кивает мне, словно призывая скорее уладить недоразумение. Доставлю ей это удовольствие, хотя Лепшиц прав и для его выводов особой проницательности не требуется, надо просто поверить своим глазам. А мне надо срочно убедить их в другом, я ведь их должник, и не по злому умыслу они взяли меня к себе.
И я нагло заявляю Лепшицу:
— Все неправда, что ты говоришь!
— Да? И в чем же ошибка?
— Я не упомянул о письме только потому, что не считаю его таким уж важным.
— Это письмо ты не считаешь важным?
— Ну вот, видишь! — с облегчением воскликнула Рахель, будто я разбил все подозрения в прах. Но Лепшица переубедить непросто, он покачал головой так мелко и быстро, что, казалось, затрясся. Кусок мацы, который он смазывал маслом, раскрошился.
— Вам странно, что кто-то не рад, если его приняли в университет?