Дети с улицы Мапу - страница 7

— Что ты здесь делаешь?

Раздается голос, и Шуля вздрагивает. Перед ней стоит Бируте, дочь дворника, что училась у Когана шить.

— А ты что здесь делаешь? — сердито отвечает ей Шуля.

— Не твое дело. Жиды удрали. Теперь я тут хозяйка.

Шуля смотрит на нее и с трудом узнает. Дочь дворника одета в синее платье госпожи Коган. Платье ей не по размеру — широко и длинно.

— Ничего, подгоню, — хвастает Бируте, как бы подслушав мысль Шули, все платья Коганши подгоню себе.

— Но ведь они не твои.

— Теперь все мое, — смеется Бируте. — И у вас все заберем.

— Не дадим. Не дадим! — чуть не плачет Шуля.

— Вы жиды… Всем жидам капут! — и Бируте проводит рукой по горлу. Чтобы доказать Шуле, что она и впрямь тут хозяйка, Бируте распахивает настежь дверцы шкафа, вытаскивает оттуда платья, рубашки и прочую одежду в сваливает все на стол, стулья, на пол. Под конец Хватает что-то красное и швыряет Шуле под ноги.

— Не смей, это Ханеле! — вырывается у Шули.

— Ха-ха-ха, нет никакой Ханеле, — хохочет Бируте и швыряет в Шулю детскую одежду. На полу валяется Рина, любимая кукла Ханеле.

Голова куклы расколота надвое, пятном крови краснеет ее платье на разбросанном белье. Шуля с трудом трогается с места. Ривкеле в саду уже нет. На столе и скамейке остались кулечки с конфетами и медовыми пряниками, которые она принесла на день рождения.

Весь тот день стрельба не прекращалась. Стены дома дрожали. Стекла вылетели из окон, и осколки разлетелись по двору. Шуля с родителями спустились в подвал. Здесь уже были Давид и Ривкеле. Мрак, запах сырости и плесени.

Как долго они уже сидят в подвале? Шуля потеряла счет времени. Палят и палят без конца… Весь дом трясется. С улицы доносится конский топот. Раздается жалобное ржанье, потом стихает.

Глаза Шули уже привыкли к темноте. Она видит прислонившуюся к стене, будто задремавшую маму. Ривкеле тоже уснула, положив голову на колени Виленской. Сам Виленский беседует шепотом с доктором. Давид пытается залезть на ящик и выглянуть наружу через решетку окна. Но отец сердито прикрикнул на него. Он вернулся и сел на землю возле Шули.

Шуля обращает на него взгляд, полный тревоги.

— Зачем бывают войны? — шепчет она, как бы рассуждая сама с собой.

Вдруг ее отец прервал разговор с Виленским, встал и тронул жену за плечо. Она открыла глаза.

— Пойду разузнаю, что слышно, — сказал отец и вышел.

— Макс, только ненадолго, — кричит ему вслед со страхом мать.

Прошло полчаса, отец все не возвращался. Шуле кажется, что минули часы. Мать тоже с тревогой посматривает то на дверь, то в окно. Спустя час дверь подвала распахнулась.

— Папа! — радостно вскакивает Шуля и бежит к нему, но тут же замолкает. Отец, бледный, прислонился к стене, поддерживая правой рукой локоть левой. На рукаве белой рубашки — два темных пятна.

— Макс! — дрожащим голосом вскрикивает мать. — Что случилось? Ты ранен?!

— Тихо, не шуми. В меня стреляли, задели немного руку… Ничего… Русских в городе нет, литовцы убивают на улицах евреев.

— Ой, Боже, Боже, пропали мы, пропали! — заплакала Виленская.

— Тише! — прикрикнул на нее доктор. — Шауляи ходят из дома в дом, ищут евреев.

Все замолчали, даже дети притихли. Поняли, что опасность велика. Всю ночь оставались в подвале. Начал мучить голод. Еду, которую захватили из дому, давно съели. Вода тоже вся вышла. Нужно принести ее сверху, но подниматься в квартиры нельзя. Кто-нибудь может заметить и сообщить шауляям. Шуля чувствует, как будто тяжелый груз давит ей на голову. Но она молчит. Не хочет причинять родителям новые заботы. Вдруг голова ее сама падает маме на грудь.

— Что с тобой, доченька? Ты вся горишь! Мать щупает ей лоб. Отец тоже трогает лоб девочки, берет ее за руку и проверяет пульс.

— Идем наверх, Эстер, — говорит он, — девочка больна.

Отец ставит Шулю на ноги и, поддерживая, помогает ей подняться из подвала.

У Шули жар. Отец ходит по комнате взад и вперед с перевязанной рукой. Подходит к постели дочери, молча смотрит на нее и возвращается к окну.

В комнату входит мать.

— Макс, я спущусь на минутку к лавочнику, может, достану у него немного муки.

— Не ходи сейчас, никуда не ходи.