Девушка с делийской окраины - страница 7
— Целый день готова спать, проклятая! — вторила она отцу. — Дел по горло, а она все еще почивает! А ну, поднимайся. Живо! Беги к колонке да умойся почище!
Басанти смотрела на нее опухшими от сна глазами, и где-то в подсознании у нее мелькала мысль: будет ей взбучка от матери или нет? Мать сначала накричится и только потом принимается колошматить, а отец бьет молча, поэтому отца она боялась больше, чем мать. К тому же мать колотит ее по спине, пока Басанти не вырвется и не убежит, а от отцовского кулака не убежишь: как ударит — ни вздохнуть, ни охнуть.
Басанти окончательно проснулась, только увидев в руках матери целый ворох обновок.
— Отправляйся к колонке да умойся! — визгливо продолжала мать.
В следующий же миг Басанти словно ветром сдуло: она выскочила из мазанки и бегом бросилась к колонке.
Следом за нею вышел и сам хозяин. Издали слышался какой-то неясный, словно приглушенный туманом, рокот. Чаудхри насторожился. Грохот доносился откуда-то снизу, где начинался поселок. Парикмахер вслушался. У стоявшей рядом мазанки неподвижно застыла жена соседа.
— Что это там за шум? Ты слышишь? — обратился к ней Чаудхри.
— Какой еще шум? Я ничего не слышу.
Чаудхри внимательно посмотрел на людей, торопливо шагавших вниз и вверх по склону. Никто из них не обращал никакого внимания на доносившиеся звуки. Чаудхри обратился к сидевшей у двери слепой старухе — матери Бисесара, мазанка которой была напротив.
— Матушка, вы слышите что-нибудь?
— Да, шлышу, — прошамкала старуха. — Штранный какой-то жвук… Шлева.
Мелькнувшее в голове Чаудхри подозрение крепло — он весь обратился в слух.
Басанти вприпрыжку неслась к колонке. День давно уже вступил в свои права, и в переулке царило оживление. У одной из мазанок сидела подружка Басанти Шамо и кусочками гура[7] кормила своего маленького брата.
— А мы вчера фотографировались! — крикнула Шамо. — Заходи, покажу.
Басанти завернула к ней.
— А где вы фотографировались?
— Я сейчас. — И, нырнув в дверь мазанки, Шамо появилась с пакетом в руках.
На фотографии были Шамо и Джамна — обе ее подружки, они стояли обнявшись и весело улыбались.
— Ты только посмотри: даже сурьма на веках видна, — щебетала Шамо. — Видишь? Мы подвели веки сурьмой, а потом уж пошли сниматься. Мы еще немножко подрумянились, но фотограф сказал, что на карточке это не будет видно.
— Значит, вы и румянились?
— Конечно. Мы и нарумянились, и губы подкрасили. Джамна надела зеленую юбку, а я — красную. А на фотографии получилось, будто юбки у нас одного цвета. Правда, об этом фотограф заранее нам сказал.
— А сегодня вечером по телевизору новую картину показывают, — торопливо сообщила Басанти, возвращая подруге фотографию. — Я обязательно посмотрю…
Басанти произнесла это с таким выражением, словно хотела сказать: «Фотография? Тоже нашла чем хвастаться!»
— А что за картина? Ты у кого смотреть будешь?
— У тети Дэоки, — гордо отвечала Басанти. — Кроме меня, там никто не смотрит.
— А мне на заказ паджеб[8] сделали, — не сдавалась Шамо. — Показать? Десять рупий заплатили.
Шамо юркнула в дверь, но Басанти уже мчалась дальше: она вспомнила об отце и поспешила к колонке.
Чаудхри все еще стоял у своей мазанки, но теперь он заметил, что в других местах тоже собирались люди и вглядывались в ту сторону, откуда, постепенно нарастая, доносился рокот. У всех на лицах было недоумение и испуг: кажется, они начинали наконец сознавать, что значит этот шум, и теперь стояли скованные страхом. Чаудхри мельком взглянул в противоположную сторону: там, на площадке перед своей лавкой, неподвижно стояла Гобинди, всматриваясь в тот конец поселка, куда убегала кривая улочка. Вдруг на ней показался человек. Он стремительно бежал вверх по склону.
— Я же говорила, что-то случилось, — донесся сверху голос Гобинди.
Жители поселка высыпали на улицу. Некоторые, точно сбросив оцепенение, бегом стали спускаться вниз.
— Эй, Ману! — окликнул Чаудхри бегущего. — Что там такое?
— Полиция! — отвечал Ману, задыхаясь. — Вся улица запружена военными грузовиками. Сносить нас будут!
— А ты куда мчишься?
— К Хиралалу! Предупредить надо!