Дикий селезень. Сиротская зима - страница 9

С узлов я кувырнулся на руки матери и уткнулся лицом в зеленый, как трава, подол. Перед моими глазами краснела помятая божья коровка. Левый панцирек ее был сдвинут; из-под него высунулось сморщенное беловатое крылышко. Я осторожно положил коровку на ладошку и скороговоркой пропел:

Я пропел еще раз, подул на ладошку. Божья коровка с трудом хрустнула надкрыльем, спрятала крылышко, затем, как бы проверяя, все ли в порядке, шевельнула обоими панцирьками, растопырила крылья и улетела на небо к деткам-сладкоежкам.

У сельсовета около коновязи стоял брезентовый «бобик». Человек в кителе без погон, в галифе нюхал заднее колесо, щупал его, жестикулировал и что-то доказывал самому себе. Затем он резко отскочил от машины — на кителе звякнули медали, одна половина треснутого козырька торчком поднялась.

— Ма, смотри, — закричал я, — у машины герой!

Грязным сапогом военный пнул два раза колесо, крякнул, довольный, и увидел бричку. По-стариковски согнувшись, перебежал кювет в лопухах и вытянулся по стойке «смирно» перед бричкой, приложив правую руку к козырьку. Красное, мясистое лицо, реденькие седые волосешки на круглом подбородке с ямкой. Да, это был Ганя Сторублевый.

Мать совсем рассолодела. Слезы застили ей глаза, текли по пыльным щекам, оставляя грязные бороздки. Она прижала меня к себе. Я, пурхаясь, уперся головой в живот матери, выполз и отдал Гане честь ладошкой к носу, локтем вперед..

Ганя широко и беззубо заулыбался и прогундосил:

— О-о-ой-я, О-о-ой-я.

Мать и рада была Гане, как-никак он пособлял тяте, жил вместе с ними, однако ее всегда коробило его ласковое «ойя». И хотя она не имела на него зла — что с дурака возьмешь! — но все-таки из-за него умер тятя на чужбине, из-за него она осталась без дома, и неизвестно, чем обернется ее возвращение на родину.

Как перед чем-то очень и очень важным, мать велела Вовке отряхнуться, поправила ему кепочку, заправила мне рубашонку в штанишки, вытерла под носом, погладила по голове и сама, торопливо перевязала платок. Привстав на колени, она одернулась и, обняв нас с Вовкой, шмыгнула носом и кончиком платка смахнула слезы.

Из-за холма тяжело вырастал тятин дом.

Было много слез. Бабушка Лампея, тетя Лиза и еще много других тетенек разглядывали меня, розового после бани, принаряженного, в новой ковбойке, гладили по голове, мочили слезами.

Я легко поддавался настроению взрослых и тоже хныкал, тер кулачками глаза, хотя слез, как назло, у меня не было. О брате я забыл. На меня, на Толика, взрослые обращали больше внимания, а значит, я был главнее Вовки и терся возле матери.

А ей к этому времени пришлось пережить немалое потрясение. Только начала она приходить в себя от встречи с родней, как бабка Лампея завела ее в сенки и повинилась перед ней, что приняли они в дом Семена Селезнева, когда-то отправившего Полину вверх по Оби, он-де после тридцатого года остепенился, в председателях сельсовета ходил и много помогал людям. С войны пришедши, посватался к Лизуньке. А у той жизнь тоже несладкая вышла. Была замужем за Геной Патрахиным, от него двойняшки, Рая да Лида. В сорок третьем пришла похоронка, что Геннадий Владимирович скончался от ран в госпитале под Смоленском. Теперь Семен Гаврилович бригадирит. Лизунька у него ветеринаром, колхозный скот лечит, а брат Гриня пастушит.

— У нас уж зарубцевалось все: такое времечко было горячее. И ты, доченька, зла не держи, дай сердцу послабление. — Бабушка Лампея приобняла мать и повела ее в дом. — Иди, Полюшка, иди.

Было бы зло, ох какое было бы зло, если бы мать не вспомнила лютую смерть Семенова отца. Ее муж повинен в злодействе, это он распял Гаврилу на ветряке. А теперь все смешалось, авось и зарубцуются болючие раны.

Стол накрыли новой клеенкой, разлинованной, точно карты с обратной стороны. Клеенка вострилась по углам и поскрипывала.

Мать с зареванными глазами молча сидела под божницей вместе с тетей Лизой. Над приподнятыми от напряжения кончиками бровей к виску сбегали морщинки. Пористый, картошечкой нос блестел на темном лице. Серые расширенные глаза казались застывшими. Цветастый платок на плечах лежал косо, и руки прятались под столом.