Дочь солдата - страница 12
— Катя, — сказал дядя, — нас Петр Петрович, здешний учитель, пригласил на чашку чаю. Сходим, рассеемся, а?
Верка сумерничает. Лежит на кровати с открытыми глазами, повторяет про себя невесть отчего вспомнившуюся песенку:
Окна синеют. На сугробы, на заиндевелые сучья вербы за окном, на крыши изб и амбаров сыплется синька. Сеется с неба — оно светлеет, золотится. Гремит радио. У амбаров на столбе мощный динамик. Говорят, его даже в лесу далеко слышно.
Скрипнули половицы сеней, хлопнула входная дверь. Старушечий голос осторожно прошелестел:
— Одна, Петровна?
— Одна. — Домна закряхтела, ворочаясь на печи. — Унесла их нечистая сила к учителю. Аты намекала Родьке-то?
— Намекала, как же, — прошамкал тот же старушечий голос. — Вишь, слушать не хочет, праворучница.
— Ты — еще, еще! Долби, долби его! Попомните мое слово, съест он твоего Родьку. Пропадет Родион Иваныч, светик ясный! Все, слышь-ко, Миколе-то не ладно. На фермах, мол, удои низки, кормов нехватка. Плотина, дескать, на Талице худа… Подкапывается! А вы с Родькой просты!
Верка вытянула шею. Неужели это Домна Петровна говорит? Ну и божья коровка! А с ней Никифоровна, Венина бабушка. Она — по голосу.
— Просты мы, ох, просты, — шамкала Никифоровна. — Хоть веревки вей.
— А он не зевает. Что Родька по простоте ему поведает, Микола — на бумажку да на бумажку! Ночи просиживает над бумажками. Знамо, куда они попадут — к прокурору.
— Ой ли?
— Бога я славлю, что привел вместе жить. Раскулачивали, тиранили — и на-ко! Без угла, без двора остались на старости лет. Бог-от видит, кто кого обидит.
— Девочка, слышала я, у них сирота. Яичек ей принесла. Где она?
— Спит. Намучилась за день, радехонька месту-то. Как прислугу ее держат.
— Ой ли? Лишенько… до чего люди-то худые есть, лишенько!
— Заладила: «ой ли» да «ой ли». Будет вам и «ой», помяните мое слово! А к учителю уполз Микола не зря. Учитель да-а-вно на Родиона зуб точит: мол, не по науке председатель хозяйство ведет. Споются учитель с Теребовым — один другого стоят. Ты куда, Никифоровна? Побеседуй.
— Спасибо, набеседовалась, матушка-праворучница. Все ты пояснила, как в руку положила.
Верка сжимала кулачки. Вредная же ты, бабка Домна, белые глаза! Поссорить всех, дядю из деревни выжить надеешься. Вредная! В глаза говоришь одно, юлишь, ласковой прикидываешься, а за глаза?
Ей стало страшно. Страшно наступившей тишины, страшно потолка — он будто опускался ниже, все ниже на Верку, и стены тоже словно сдвигались. Нахлынула тьма из углов, лишь окна льдисто мерцали.
Накинув на плечи теплый платок, Верка выскользнула на крыльцо.
Луна. Мороз. Толкая впереди себя два столба яркого света, словно ощупывая ими дорогу, проехал грузовик. В кузове — девушки, парни. Гармонь. Песни. В клуб молодежь торопится.
Тени возле изб непроницаемы. Точно чернилами залиты. Темными увалами теснятся леса за белыми полями, берут деревню в кольцо.
Гремит динамик на всю округу.
И Верка свободно, полной грудью вдохнула крепкий, студеный воздух, и для страхов не осталось места.
Мороз покалывает щеки. Луна стелет половички на ступени крыльца…
А звезд сколько!
Хорошо… Верка даже улыбнулась, вздохнув. Ничего она про Домну не скажет дяде. Потому что у дяди сердце. Его нельзя волновать. Его надо беречь.
И вдруг она приподнялась со ступеньки. Замерла, напрягшись струной.
По радио говорит Петр Шереметьев. Так сказал диктор, назвавший во вступлении к передаче трижды его имя и фамилию. Петр Шереметьев — бывалый солдат, ныне знатный сталевар далекого южного комбината.
Во рту пересохло. Верка втягивала и кусала губы, удерживая рвущийся из груди крик.
— Папа… Нашелся! Папочка!
Объявился человек, который дал ей имя. День, когда он спас ее из фашистского лагеря смерти, — день ее рождения. Так сказал дядя. Ему, этому доселе неизвестному человеку, она обязана и жизнью, и самой судьбой…
Ожидал бронзовый солдат с мечом. Опустил ее с руки на землю.
— Я не бронзовая! — словно в забытье, бессвязно шептала Верка. — Я живая!
К полночи в горницу вплыла луна. Беспокойный зыбкий отсвет ее лег на потолок, стек по стене.