Дол Заповедный - страница 9
Набрели на шалаш, что поставили такие же, наверно, безместные шатуны. Ворон решил остановиться здесь на ночь. Теперь сидели все молчаливые, усталые, поглядывая на бурлившее густое варево, куда пошла почти вся пойманная давеча неводом рыба.
— А у меня есть, — отозвался на слова Серафимы беглый бобыль, — есть, голубушка! — он полез в тощий мешок, что лежал у него рядом, достал две деревянные миски. — И для него будет, — он кивнул на черноглазого, протянул миски улыбающейся женщине.
Она стала оделять каждого, разливая черпаком поспевшую горячую уху с белыми кусками рыбы. И каждый принимал миску из рук Серафимы с поклоном, и ели все досыта, дуя на горячий навар, то отдыхая, то принимаясь хлебать снова.
Тут бобыль и начал рассказывать, когда утолили уж все первый голод и ели медленнее, ленивее.
— Давеча весной, на заре на вечерней, — заговорил он, пяля глаза в огонь, — пустил меня к себе сивый дед в деревеньке малой, лесной. Жбан молока на стол поставил и краюшку хлеба положил, говорит: ешь. Я ему поклонился, сижу ем, а сам в окошко поглядываю. А там — заря красная переливается, тлеет. Вдруг дверь стукнула. Гляжу — женщина вошла, высокая да статная. Лик белым, щеки румяные, брови — дуги черные. И волосы же черные, с отливом. Глянула на меня, а глаза — уголья. У меня и сердце захолонуло, страх обнял. А сивый дед, ирод, носом покрутил, нахмурился, да и вышел молча вон из горницы. Я было за ним, а женщина рукой меня к лавке придавила: сиди, говорит. На меня смотри! — говорит. Я и ну, на нее смотреть, — диво-дивное! — в глазах у нее, гляжу, огни перебегают. По спине у меня холод ручьем бежит, а очей от нее отвести — не могу. Смотрел-смотрел, да и заныл. С лавки на пол соскочил. Смотрю, что такое? Батюшки, а у меня все шерстью пошло. Ни рук, ни ног — и лапы, и морда собачьи. А сзади хвост. А сам все вою и вою. Со страха. Меня эта чертовка-колотовка кобелем обернула. Хорошо. А в руке у нее вижу — ухват. И начала эта красавица меня ухватом бить, да возить. Била, колотила, ажно устала, села на лавку отдохнуть. Охти мне! Чудеса в решете: дыр много, а выскочить некуда. Да, на мое счастье, дверь приотворилась — я в ту щель — шмыг, да через сени — во двор. А там, слава тебе господи, подворотня еще не ставлена была, я пролез — и на улицу. А на улице еще того хуже: набежали собаки, начали меня, бедного, нещадно рвать — чую, последний час приходит!..
Бобыль замолчал.
— А что ж потом? — спросил Томила.
— Ночью уже только оклемался. Как очнулся — смотрю — лежу при дороге в канаве. И все при мне — мое. Ни шерсти, ни лап, ни хвоста. Как есть, природное человеческое — руки, ноги и все прочее. Темень ночная, а на небе — месяц красный, в глаза мне уставился…
Томила засмеялся:
— А складно ты, бобыль, врешь. Хоть бы знать — чего ради?
Тот осклабился:
— Ну, как же! Потешить-то вас надо ж… Уха больно навариста… И сами вы того. Люди будто хорошие…
— За потеху спасибо, хоть и невелика, — вмешался Ворон. — Только много врать не приучайся. А то скорчишь рожу — да так при ней и останешься. Скажи лучше правду — чего бродишь, да куда бредешь?
— Чего, чего! Будто не знаешь? — бобыль осердился. — Не знаешь, с чего деревни запустели? От прежних поместников они, бедные, запустели, да от тиунов, от доводчиков и обыскных грамот. И от татей, от разбойников тож. А еще пуще — от государевых податей да от опричного правежу. А коли не знаешь — гляди: я из такой же вот деревни. Убег — и бреду разно…
— Это мы понимаем, — тяжело сказал Ворон. — А куда?
— Да как и вы…
— У нас дело особое.
— Да оно, милый, у всякого — такое. Особое. Взять к примеру меня. Бежал я со своих мест, потому что — невмоготу. И про то — довольно. А теперь же ты спрашиваешь: куда? На то я тебе скажу прямо: брожу, рай ищу.
Ворон мрачно усмехнулся. Томила сказал:
— Блаженный! Его ж на небе, рай, искать надо. Не здесь.
Бобыль засмеялся:
— А я рай здесь где-нибудь отыскать хочу.
— Где это — «здесь»? — воскликнул Степан. — Вон там, за речкой?
— Ну, не за речкой, а все ж где-нибудь здесь, в окружности.
— «В окружности»! — передразнил Томила. — Спятил, вовсе спятил!