Дом на Северной - страница 12

— Дядь Вань, ну что ж это такое? — все больше удивлялась Катя, не зная, верить или не верить старику. Он и раньше собирался уходить. Уйти, конечно, всегда мог, но не уходил, а тут он расхаживал по дому, размахивал руками, и во всей его маленькой фигуре было что-то решительное, неукротимое, и Катя испугалась, что дядя Ваня, старик с больным сердцем, уедет, и останется она совсем одна, и всю свою жизнь будет мучиться, что отпустила хворого старика.

— Нет, нет, нет, — отвечал старик, нахаживал из угла в угол, все его вещи уже были собраны, и можно было уходить, но он все ходил, говорил, будто пытался уверить самого себя в правильности своего поступка. — Я давно ждал твоего приезда, целый месяц, чтобы моя душа — у меня душа тоже гордая! — не мучилась, не страдала от угрызения совести: мол, ушел, бросил дом. Это было бы несправедливо. Но теперь, Катерина, моя совесть чиста, я умываю, как говорят, руки и ноги, могу смело сказать — до свидания.

Катя совсем растерялась. Она теперь была уверена, что Иван Николаевич уйдет, и заплакала. Старик, чтобы не видеть ее слез, вышел из дому, походил по двору, затем вернулся.

— Ой, дядь Вань, ну в чем я виноватая?

— Я тебя не упрекаю. Нет, нет, нет! Что ты, Катерина! Разве можно мне, чужому человеку, забытому в мировой сутолоке старику, винить тебя? Нет же, конечно. Нет справедливости на свете. Нет и никогда ее не было.

Иван Николаевич присел на табурет, от возбужденного разговора у него подергивалась щека, он тоскливо смотрел в окно, а Катя быстренько сварила чугунок картошки, нарезала огурцов, помидоров, которые привезла с собой из колхоза, сбегала за четушкой в магазин… Через час старик, выпив и плотно поев, уже не жаловался на жизнь.

— Я, Катенька Ивановна, всегда говорил: на свете есть неприятности, но по высшему спросу справедливость торжествует. Закон миропорядка! Неприятности есть, но со сноской — есть справедливость. Гляди, сколько бы ночь ни длилась, а день будет. Налей-ка мне, Катенька Ивановна. Я никогда не пил, но в этой вот влаге есть нечто такое, чего нет ни в какой другой.

— Пейте, дядь Вань, — наливала Катя. — Я сейчас уборкой займусь, а вы овечек пустите пастись.

— Тут, Катенька ты мой свет, уж строить начали какие-то дома, где мы всегда овец пасли. Уж рядом с двором нельзя.

— Ой, не говорите, дядь Вань, я видела… Душа кровью обливается, как вспомню: раньше-то было, раньше степь зачиналась почитай что у нашего порога, а сейчас… Погода изменилась, дядь Вань, глядите, только начало сентября, а уж холодно… Очень холодно…

— Да, — многозначительно сказал Иван Николаевич; кряхтя встал, собираясь на улицу. — Вот уж сколько живу у тебя, а не заметил, как быстро идет оно, наше драгоценное время…

Катя вымыла полы, прибрала в доме. С этого дня она старалась не уезжать на картошку в отдаленные села и отдалась вся заботам о старике.

Поздно осенью старик опять заболел и всю осень и зиму не выходил на улицу. Когда Катя спешила домой и видела его, стоявшего у окна и ждущего ее, у нее в груди сильно билось сердце от нахлынувшей жалости, и она торопливо бросалась готовить ужин и самый лучший кусок клала Ивану Николаевичу, у которого неожиданно стали трястись руки, плохо слушались ноги, он был очень слаб. Дни сменялись ночами, время столь быстро уходило, — казалось, только вчера была зима, а нынче уже вовсю поет на тополе свою веселую песню скворец, важно расхаживает подле сарая, останавливается перед крыльцом, то одним глазом, то другим глядит и не поймет, что это такое перед ним. Увидев выходившего из дома старика, взлетал на тополь и, задрожав приспущенными крылышками, начинал петь. Иван Николаевич, воскресший по приходе тепла, смотрит на забор, затем, отдышавшись, направляется к лавке и, усевшись поудобнее, греется на солнышке. Воздух еще прохладен, со степи налетал пахнущий талым снегом ветер: прозрачное голубое небо стояло торжественно и высоко. Старик глядел на солнце, переводил взгляд на копошащихся возле строящегося общежития людей и ждал Катю. В полушубке ему было тепло, но ногам, обутым в валенки и калоши, все равно холодно. Он сидел час или два, осторожно привставал на полусогнутые, дрожащие ноги, направлялся в дом, а часа через два снова выходил. Этим он очень сердил скворца, пугая того шаркающей походкой. Скворец взлетал на голую ветку, глядел недовольно на старика, и что-то про себя бурчал, — видать, это был тоже старый скворец, и ему не доставляло особенного удовольствия часто взлетать, не сделав то, ради чего садился на землю. Старик, поворотив голову, долго глядел на скворца, а скворец в свою очередь посматривал на старика, и чем-то они друг другу очень не нравились.