Дом под горой - страница 14

Вечером, когда спала немного жара, когда солнце уже не так немилосердно слепит глаза, потянулась к палаткам и городская знать. Господа держатся поблизости от бургомистра. В их кучке выделяется огромная фигура городского врача; он шествует раскачивающейся походкой, словно ноги его передвигает некий автомат; проверяет пищевые продукты, прежде всего фрукты: доброкачественны ли, спелы ли. Дамы же сгрудились под хранительным крылышком шьоры Андрианы; будучи бездетной, она протежирует всем нашим барышням на выданье, которые, понятно, весьма эту протекцию ценят.

Предварительный осмотр обещал многое. По крайней мере, бургомистр изрек:

— Фьера будет in ordine[7]. Приготовьте, доктор, ваши иглы, нитки, пластыри…

— Что будет, то и будет, — отозвался тот. — Нас врасплох не застанешь.

И доктор поправил свои сверкающие очки — жест, привычный у него перед трудной работой.

— А где же музыка? — озабоченно осведомился бургомистр. — Почему ее не слышно?

— Оркестр не может подоспеть так рано, — ответил шьор Бальдо, третий асессор[8] городской управы и одновременно председатель комиссии по украшению города к празднику, а также вообще наш magister elegantiarum[9]; он провел рукой по белому своему жилету, одним движением поправил сюртучок, наброшенный, по причине жары, на плечи. — От Святого Ипполита плыть добрых два часа при попутном мистрале, а сегодня мистраля нет, придется им на веслах идти. Да и хорошо, что запаздывают — некого послать им навстречу. Тут и с торговцами-то дел выше головы.

— Бен[10], — согласился бургомистр, — только уж тогда встретьте музыкантов получше.

— Ну как же! — воскликнул шьор Бальдо. — Вина наготовили, а Дуе изжарит двух барашков.

— Отлично, — кивнул бургомистр. — Надо, чтоб нас потом не позорили в Святом Ипполите. Их ненасытность всем известна! Да что поделаешь? Без музыки и праздник не в праздник. Бедный люд день-деньской надрывается на работе, пускай же хоть во время фьеры повеселится на славу…

В подвале шьора Кузмы, освобожденном еще весной, резервисты и солдаты, отслужившие срок, устроили нечто вроде караулки или казармы. По углам поставили ружья всевозможнейших систем, и перед входом в подвал околачиваются наши вояки в матросской форме. Командиром у них шьор Динко, поручик запаса; он, правда, пехота, но ему подчиняются и гордые моряки. Офицер есть офицер, хотя бы и пехотный.

При виде членов городской управы и вообще знатных в городе людей воины наши вытянулись в струнку, взяли под козырек. Однако бургомистр со свитой направлялся вовсе не к ним, а к шьоре Доре, предоставившей свой «зал» молодежи для завтрашнего бала. Зал в Читаонице[11], правда, больше и внушительнее, но его нельзя занимать в такой день под танцы — он нужен для торжественных собраний. Молодые господа — Нико, Дёвани, Анте и другие — трудятся вовсю. Засучив рукава, в белых полотняных костюмах, какие носит молодежь летом, они развешивают по стенам драпировки национальных — хорватских — цветов, прибивают гирлянды и венки из хвои и миртовых веток, укрепляют люстры, зеркала — одним словом, наводят красоту. На передней стене выделяется портрет Анте Старчевича[12], аскета, который вряд ли когда посещал балы, но его все-таки поместили здесь, быть может потому, что он холостяк. Три бабенки ждут с ведрами щелока — мыть пол, когда все будет готово.

— Отлично, отлично, красиво! — хвалит молодых людей шьор Бальдо. — Украшено недурно. Только приспособлен ли зал для танцев? Как по-вашему, доктор?

— Э, что там, молодежь и на кончике иглы сплясать сумеет!

— Это-то я, слава те господи, знаю. Сам молодым был, — улыбается шьор Бальдо. — Но — безопасность! За нее-то ведь мы отвечаем!

Доктор, важно надув губы, обвел глазами зал — нет, не находит он ничего опасного. Топнул; половицы, как и всякие половицы, слегка прогнулись. Снизу, из подвала, где к завтрашнему дню устраивают импровизированный буфет, донесся крик:

— Кой дьявол там бухает? Хочешь провалиться со всеми потрохами?

— Ну, это уже не моя область, — бросил доктор, поправляя очки. — Я не строитель.

Шьор Мене, четвертый и последний асессор, бывший подрядчик строительных работ, почесал за ухом и топнул в свою очередь. Пол заколебался. Шьор Мене расставил ноги и, почесывая себя за ухом, задумался так глубоко, как только он один способен задумываться. Шьор Мене умеет молчать весьма многозначительно. А уж коли заговорит, то слово его имеет вес повсюду: повсюду — кроме собственного дома. Вот и теперь молчит шьор Мене, и задумчивость его тем глубже, что ему — решать, быть или не быть танцам.