Доменная печь - страница 22
— Нет, вы тут объявитесь, при народе! — кричит. — Какие такие ваши мандаты?
Сердюк кулак ему показывает:
— Вот, видал?
— Ага, опять этот мандат? Обман, значит, про закон насчет свободной торговли?
Ведет нас, руками размахивает, ругается. Свернул за угол, а баба из толпы говорит нам:
— Ой, товарищи, да он, злыдень, не туда ведет вас... Он теперь в зятьином доме паучит, у себя ночует только.
Взяли мы эту бабу в свидетели и вкатываемся к самогонщику во двор. Из дома старуха с молодайкой выглянули — и в плач. Самогонщик на них.
— Дуры, — шипит, — принимай гостей... Ставь самоварчик и закусочку...
Молодайка — в дом, старуха в дугу перед нами сгибается.
— А я думала, не дай, господи... Милости просим... милости просим...
У Сердюка от злости скулы заходили. Дернул он меня за рукав, глазом дает знак — примечай, мол, как в паутину запутывают нашего брата, — и кричит старухе:
— Брось! Зови сюда молодую! Нас не подкупишь, мы не из тех...
Заперли мы калитку и начали искать. Самогону набрали полную корзину — в четвертях, в бутылках. Составили новую бумажку, сделали подписи, старика толкаем вперед, корзину за ручки берем и за ворота. А там уже гудит толпа. Вспрыгнул Сердюк на скамейку и ну объяснять. Он — слово, а ему — два. И бабы иные ввязываются. Обозлился Сердюк.
— Что, — кричит, — юпочная орава, и вы этого паука жалеете. А ну, выходи, какая из вас от водки счастье имела? Какая пьяного мужниного кулака не пробовала? У какой от подушечного пера летом зимы на дворе не было? Ну, нету счастливых? А раз так, ша! Вываливай!
Опрокинули мы корзину к забору и давай четверти и прочее камнями разбивать. Самогонщик карасем на сковородке прыгает и вопит:
— Глядите, глядите — ни себе, ни людям! Собаке под хвост льют добро! При белом свете на мою бедную шею суму надевают...
Откуда-то босой пьянчуга явился и ловит нас за руки:
— Товарищи, да не крошите очень бутылок, бейте чуть-чуть. Пропадет самогон задаром... Господи, ну, как же это?
Мы его отталкиваем, а он опять:
— Да постойте, — скулит, — ну, я вам в земле ямку сделаю, чтоб самогон в нее стекал... Братцы, та как же так?
На колени падает, пальцы в самогоне мочит, облизывает их, чмокает и словами разливается гаже побирушки. Мы его в сторону, затоптали самогон и к самогонщику:
— Айда с нами...
Тут он пришел в себя.
— Да, товарищи, да за что же? Ну, наказали, ну и будет. Я сам самогона не гоню, я на кусок хлеба зарабатываю, я самогон у мужиков брал...
Бабка с молодайкой идут следом и ревут. Сдали мы старика с актом в милицию и айда на завод, за получкой. Вымылся я там, купил у ворот кой-чего детям, отдал жене деньги и иду в степь.
В балке цветов нащипал, сворачиваю к Гущину, глядь — стороною кузнец Родька Гливенко идет. Рожа в саже, рубаха настежь, у бока сверточек.
— Куда ты? — спрашиваю.
— Счастья — доли искать, — ворчит, — выкурили вы веселье из нашего поселка...
Пригляделся я к нему и качаю головою.
— Ой, Родька, чудной ты что-то...
Он губы кривит и туманом под ноги стелется.
— Это оттого, — говорит, — что дрянь вы, и мне тошно смотреть на вас...
Вижу, мутит его что-то, и говорю:
— Ты, Родька, не ломайся передо мною и объясни толком: что случилось?
Прищурился он и спрашивает:
— А ты будто не знаешь?
— Нет, — отвечаю, — не знаю...
— Нет, — злится, — ты сам раньше скажи мне: голые мы? босые мы? Ну?
— Есть, — отвечаю, — такой грех...
— Ага-а, радуется, — так для чего ж вы при такой нашей жизни тверезую политику наводите? Мало вам, что голые мы, совсем до доски хотите довести нас? Вы же делаете нам прямое разорение! Какое? А вот какое. Продавали нам люди самогон по сходной цене, а как взяли вы их под ноготь, они стали шкуру с нас драть. Всю нашу получку отдали вы самогонщикам, — вот какая от вас польза рабочему человеку. И получи ты от меня за это пролетарское спасибо, на, получи, да не лопни...
Отступил от меня Родька и отвешивает в пояс поклон! Губы у него совсем белые, в горле от надсаду хрипит.
Залихорадило меня.
— Будь, — говорю, — Родька, другом, не выкручивайся, не злись; я всю твою политику насквозь вижу...
Покраснел он и чуть слюной не брызжет.