Доменная печь - страница 23
— Какую ты мою политику можешь видеть? Какая такая моя политика?
— Самая паршивая, — отвечаю: — идешь ты в деревню к мужикам за дешевым самогоном, пустишь там всю получку на ветер, а твоя жена, твои дети слезами закусят...
— Пошел ты, — ругается, — ко всем чертям! И не проповедуй, не лезь в попы. Я работал и хочу душу отвести. А вы что сделали. Прикинь-ка, в какую копейку влетит нам ваша тверезая линия?.. А-ан, не надо пить? Я, значит, виноват, что у меня под сердцем скребет? Я виноват? Сделай, чтоб не скребло, сделай, в ноги поклонюсь, карточку твою повешу у себя... Не можешь? Ну, и закройся. В бога не веришь, так хоть ради своего Маркса или Ленина скажи, куда мне итти? В клуб, скажешь, в кружок? Тьфу на тебя! Придешь туда, весь посинеешь от скуки. Может, посоветуешь книжки читать? Все, брат, перечитал, все передумал...
— Не ври, — отмахиваюсь, — Родька: читал ты мало, совсем ты глупый и своего счастья не знаешь...
Хихикнул Родька и наскакивает на меня.
— Счастья? Ха! А сам ты знаешь счастье? Есть у тебя счастье, ну? Или брехать станешь, что есть?
— Нету, Родька, — говорю, — верно, нету у меня пока счастья, а почему? Счастье не с неба, от людей, а какое от нас счастье, раз мы хуже раков: кто за попом ползет, кто за своей дуростью, кто в самогоне, кто в слепоте...
Родька ярится, пушит меня, а я не сдаюсь.
— Не перебивай, — говорю, — мы с тобою не на собрании, а в чистой степи. Не ругайся, меня без тебя много ругали. И не залетай за тучу. Тучи нету, небо чистое. О чем твой разговор? Самогону хочешь выпить? Только и всего? Все, говоришь, передумал? Врешь!.. А ну, как и я, и Сердюк, и Крохмаль, и все захотим самогон пить? Как ты, так и мы... Что тогда выйдет? Думал об этом? Ага-а! Чем ты лучше нас? Почему тебе пить можно, а нам нельзя? Ты пьешь, и мы будем пить: лети все прахом, пускай враг берет нас голыми руками...
Говорю, злюсь и жду: пошлет меня Родька к чертям и пойдет, куда шел, а я буду глядеть ему вслед. Думалось, обязательно так выйдет, — не с первым Родькой ругаюсь я. Говорю и жду, а он слушает и молчит, молчит. Положил я на него руку.
— Родька, — говорю, — золотой ты человек, хороший кузнец, хорошим был воякой, а только слабый ты. Врагом моим прикидываешься, самогоном от лучших друзей своих отгородиться хочешь, а кто тебя любит, если по правде сказать, кроме нас? Кому ты нужен? Кому ты дорог? Кто детей твоих будет защищать? Был ты наш, нашим и останешься, хоть лопни! Лучше давай мне свою получку, я отнесу ее твоей жене, а ты поброди тут, одумайся и приходи. Жена купит чего надо, самовар поставит, дети будут ждать тебя. Попробуй одолеть самогон, как белых одолевал! На голове у тебя скоро седина замаячит, а беда пьяного скорее сбивает с ног...
Говорю, в груди у меня жарок разгорается и — слышу — греет Родьку. Стал он добрее, милее, в карман лезет и молча подает мне свою получку. Начал я считать деньги, а у Родьки опять зачадило в груди. Досчитать не дал.
— Дай, — говорит, — хоть на одну бутылку... Я даже вот чего купил, гляди. — Показывает мне селедку и кусок хлеба. — Будь товарищем, — просит, — дай, очень я настроился выпить, от жены даже удрал...
Вижу — дрожит он, даю ему на бутылку и бью его словами:
— Бери, — говорю, — Родька, бери, только тряпка ты, если хочешь знать...
Берет он у меня деньги, отводит в сторону глаза, идет в степь. Я кричу ему, жду, не обернется ли он, и тороплюсь в поселок. Подхожу к домам, глядь — Родька сзади. Лицо опять серое, глаза горят угольками. «Ну, все пропало, — думаю, — сейчас назад деньги будет требовать». А он сунул мне деньги, какие я дал ему, и назад, назад. Я обрадовался и кричу ему:
— Погоди, Родька! Погоди, товарищ, погоди, дорогой!.. Раз смог ты удержаться, так зачем же тебе от своих прятаться? Они ведь рады будут, а это, может, и есть кусок нашего большого счастья. А если ты не веришь себе, пойдем вдвоем... Ну, вроде ты меня пригласил чай пить... На, забирай, идем...
Отдаю ему все деньги, а он дрожит. Беру я его под руку, веду, советую детям гостинцев купить, помогаю нести их. Вхожу в хибарку, мигаю Родькиной жене и шуточками рассыпаюсь перед нею. А у нее глаза набряклые, красные. Увидала, что мы трезвые, ойкнула и стала светлей маленькой девочки: смеется, скатертку на столе одергивает, за самовар хватается. Родька выкладывает ей на стол деньги. Побелела она, уткнулась лицом ему в плечо и заплакала.