Донская повесть. Наташина жалость [Повести] - страница 10

стр.

— Вот, видишь, станичник… — сказал Кондратьев и от ополовиненной чашки щей отодвинулся в угол. Назвать Филиппа товарищем он стеснялся: знал, что для казака это непривычно. — Ваши офицеры не пошли к тещам в гости и пятки греть на печке тоже не пожелали. Говоришь, что они потянули к Корнилову. Наверное, что-нибудь думают делать. Спасать «единую и неделимую», то бишь помещикам вернуть землю, а фабрикантам заводы. А казачки скорее по домам, к женам под подол. Это как?

Филипп, пристукнув ложкой, посмотрел на Андрея (Андрей и Яков Коваль тоже сидели с ложками за столом, хотя и ничего не ели).

— Офицеры — другое дело, — буркнул он, уставясь на сапог Кондратьева, — офицерам ни сеять, ни пахать не надо. У них насеянного хватит. Им можно скакать взад-вперед. А тут… весна, а работать некому — одни старики дома. И так уж ничего не осталось: все поразорилось да поразвалилось.

— Но ведь твои старики жили без тебя! — Кондратьев поднял внимательные глаза и царапнул Филиппа острым взглядом. Тот даже съежился, заворочался. Но в ту же секунду из глаз Кондратьева плеснулась ласка, и боли Филипп не почувствовал. — Поживут и еще немного.

В избу вбежала Агевна. Она скорее почувствовала, чем поняла, о чем идет речь.

— Ох, миленький, куда вы его зовете? Каку таку канитель затеваете? — Она семенила около стола, пытливо взглядывала то на Филиппа, то на гостя. — Ведь он толички пришел со службы. Нешто можно! Смотри, Филя, не вздумай чего-нибудь.

— Это мы про себя тут, мамаша, — улыбнулся Кондратьев и, поблагодарив хозяев, вылез из-за стола…

Со дня выезда в поле Филипп чувствовал себя так, как будто несколько лет подряд он не мылся и потом сходил в баню: так ему было легко. Когда из душного катуха телят по весне выпускают на волю, они от восторга не находят себе места: прыгают, скачут, гоняются друг за другом. Так вели себя Филипп с Андреем. Но всегда, как только Филипп вспоминал о своей встрече с Кондратьевым, его радость сразу же начинала тускнеть.

Само по себе появление Кондратьева для Филиппа было очень отрадным событием. То, о чем Кондратьев говорил, вполне совпадало с его желаниями. Но мог ли Филипп принять его предложение и пойти с ним сейчас в отряд, когда он через столько тяжелых лет наконец-то попал в свой угол, где все такое родное и привычное; когда он так устал от проклятой войны и ему хочется хоть немножко отдохнуть, отдохнуть как следует, по-домашнему: подле родных и знакомых, подле той, по которой томился многие годы; когда весна так хороша, яркое солнце так блестит, а степь цветет и пахнет парным молоком; когда дома так много дел: сараи во дворе почти развалились, единственный катух пошатнулся в сторону, и все это надо починить; когда год, по приметам, будет очень урожайным, нужно больше сеять, а пашни нет; когда так хочется ходить за плугом, мять в пальцах рыхлую землю, дышать пахучим черноземом…

Нет, уж лучше воевать зимою. А то весну провоюешь, а зимой есть нечего будет. Можно подождать до осени, дело домашнее. Офицеров да атаманов всегда можно будет прогнать, вроде бы чужую свинью спугнуть с огорода.

Так Филипп мысленно оправдывался перед Кондратьевым. И ему казалось, что единственно только так и может быть. Как же еще иначе? Но в то же время, когда Филипп пытался пока забыть обо всем, думать только о посеве, о домашних делах, о Варваре, он не мог этого сделать: чувствовал какое-то внутреннее беспокойство, волнение, словно бы неслышный голос говорил ему, что вот, мол, ты отсиживаешься дома, а люди в это время за тебя дело делают. Временами ему казалось, что у него есть еще какая-то самая важная, большая причина, которая удерживает его дома, но он никак не может ее вспомнить.

— Как ты думаешь, Андрей: Кондратьев, поди, обижается на нас? — как бы ища поддержки, спросил Филипп.

Они стояли в конце загона, курили. К ним от своей телеги шел Яков Коваль. Полоска Якова была рядом с загоном Фонтокиных. На один год он снял ее у казака. Пахали ему осенью за кузнечную работу, а сеять приехал сам. Кто-то, видно, дал ему лошадь — своей у него не было. Он только что подъехал.