Дождь в полынной пустоши. Часть вторая - страница 33

За проржавленной в прах решеткой босяки. Кому отсюда не выбраться. Родня не выкупит, они не пригодятся с кайлом в каменоломнях, не сдюжат гребцами на галерах, их не впарить торговцам живым товаром. Они уже умерли, хотя дышали, копошились, жутко смердели, нагло клянчили подачки и грызлись из-за объедков. Шустро, кто вперед, ловили тараканов и снимали со стен мокриц, приглушить голод. Два мертвяка тихо дожидались причастия и могильщиков. Не первый день. Тяжелый приторный запах растекся далеко. Покойников по-соседски, основательно, обобрали, прикрыв рваньем и гнилой соломой. К несчастным присматривались крысы, блестя бусинками глаз из-под низких топчанов, темных углов и дыр в кирпиче.

− Дай руку касатик, судьбу скажу! - прицепилась к унгрийцу оборванка, кривая баба в цветастой пестрой одежде. В косынку забраны короткие прядки волос, забавы ради обкромсанные тюремщиками. На груди, от монисто, жалкая нитка с медными бусинами и ракушками.

− Верно ли скажешь? - приостановился Колин рассмотреть гадалку. Всегда восхищался и высоко ценил способностью других талантливо дурить. - Глазница не за кривду пуста?

− Порчу навела, − баба устрашить наглого юнца, оттянула нижнее веко здорового глаза.

− И кого испортила? Воздух?

Рассказать страстей помешал появившийся из-за спины унгрийца монах. Гадалка покорно опустилась на колени, потянулась за благословлением.

− Грехи мои неискупимые, − всхлипнула она, иступлено отмахивая троеперстием. Не верой и отчаянием, количеством брала. Едино зачтется.

− Никому не отказано в милости божьей, − возложили ладони на голову кающейся женщины.

− А с этими как же? - Колин указал на мертвецов под соломой.

− Для него мы все живы, − преисполнен душевности монах. - В том его истинная милость, нами непознанная. Непонятая. Непринятая.

Странный мерседарий*. Хабит* не из грубой шерсти, из крашеного льна, не изгваздан уличной грязью. Пояс обычный, а повязан − концы по моде свисают до колена. За поясом четки. На крупных янтаринах буквицы. Сапожки (не башмаки) из телячьей кожи, добротного кроя и шитья, не запачканы. Не пешим в Яму прибыл ревнитель заповедей и служитель Господу. Руки холеные, ухоженные, без въевшейся грязи под ногтями, заусенец и мозолей. Монастырский ли житель, белоручкой и франтом разгуливать?

Колин напряг память, сталкивались ли она прежде? Память ничего не подсказала. Не сводила их жизнь ни близко, ни отдаленно.

ˮПервая ласточка,ˮ − заподозрил унгриец неладное. С чьей стороны внимание? В чью пользу? На кого думать? Даану заниматься подобным нет смысла. Скоро самолично сунется в Крак. Гусмару? Солеру сподручней обратиться напрямую к инфанту. Возможно, так и сделал. Король? Помнит ли Моффет вообще о том, как подмахнул и кому подмахнул баронский титул. Сонное Золотое Подворье расшевелилось? Туоз? Холгер? Еще кто? Бейлиф от спячки воспрянул? Ему дипломатию разводить не к чему. Вызвал бы, пообщаться. Канальщики? Монах, да еще мерседарий!? Слишком тонко. Купцы, с подачи Глинна? Или кто-то достаточно умен, сопоставить и догадаться?

,,Чем сильнее топнешь в лужу, тем больше народу забрызгаешь,ˮ − предупреждал его тринитарий. Кого забрызгал? Кто оценил его умение топать? Отдал бы предпочтение Латгарду, но Старый Лис мертв.

ˮНовики? Сеон?ˮ − закончил Колин приблизительный список любопытных. Отыскать хороших зацепок, привязать мерседария к кому-либо конкретно не удалось. Определить направление, откуда ждать напасть, тоже.

− Вашей миссии не позавидуешь, фра.

− Зависть греховна вне зависимости от причин её проявлять, − напомнил мерседарий основополагающую заповедь. - А что вас привело в средоточие людских страданий? Смею надеться человеколюбие и жажда милосердия.

− Мне соврать?

− Боже упаси!

− Милосердием и человеколюбием не страдаю. Любви к ближнему не испытываю.

− Спасти, не требуется любить. Достаточно хоть сколько того желать.

− И не желаю.

− И не вы одни, − сокрушался мерседарий людской черствости. − Наши слабости − испытания близким.

− Как и их для нас, − уравновесил обвинения Колин.

− Верно-верно, − согласен и расстроен монах. − Но вижу, вы не хотите назвать побуждающий мотив спуститься в недра отчаяния. Не смею настаивать, и не держу мысли о чем-то постыдном.