Другая музыка нужна - страница 15
Отворилась дверь. В сумраке мастерской показался сперва Пишта, а за ним Мартон. Пишта остановился в «комнате» возле стеллажа. Керосиновая лампа осветила верхнюю часть его туловища. Мальчик окоченевшими руками прижимал к себе драное пальто с обтрепавшимися петлями, словно все еще боясь, что холодный декабрьский ветер заберется под него. Глубоко натянутая кепка закрывала уши, и козырек как-то косо торчал кверху.
Если бы глаза Пишты не были такими лихорадочно-красными, — мальчик, очевидно, плакал перед этим, — не будь во взгляде у него столько отчаяния, вероятно, и г-н Фицек и ребята тут же рассмеялись бы — такой чудной, такой нелепый предстал он перед ними. Но синевато-лиловые пальцы, прижатые к старому пальтишку, стучащие зубы, искаженный рот, из которого, казалось, вот-вот вырвется долгий звериный крик, поразили и родителей и детей, молчаливо ужинавших за столом.
Г-н Фицек поднял лампу, поднес ее поближе к сыну. Мальчик стоял в громадных башмаках, переминаясь с ноги на ногу, — от стужи он уже не чувствовал ног, и все-таки ему казалось, будто они огнем горят. Дрожа, прижимал к себе пальто, из-под которого выглядывали мятые штанины брюк. При свете близко поднесенной керосиновой лампы видно было, что Пишта дергается всем телом. Холод и страдание, которыми пахнуло от него, нарушили мирное дремотное течение ужина.
Убедившись предварительно, что ноги мальчика целы, г-н Фицек гаркнул:
— Какая еще с тобой холера стряслась?
Он хотел добавить: «Идиот!» — но передумал: сейчас это было бы слишком. Взгляд его упал на Мартона. Что случилось? Он ждал ответа. Выражение лица Мартона окончательно смутило его. И, как всегда бывает с людьми, которые потрясены, но знают, что не в силах ничего сделать, г-н Фицек после недолгого колебания только пуще разъярился. К ярости его примешивалась и горькая обида: целый день работал как проклятый, и даже эту несчастную печеную картошку не дадут спокойно съесть!
Мартон стоял рядом с Пиштой. Пальто у него было лучше, чем у Пишты, и шапка лучше, да и лицо стало только краше от мороза. Но в глазах у Мартона было столько горечи и столько боли, что г-н Фицек снова переборол себя, а жена прошептала: «Господи!..» На глаза у нее навернулись слезы; они, как всегда у нее, не брызнули из глаз, а побежали в нос, и Берта, подняв руку, искривленными пальцами утерла повисшую на кончике носа слезинку.
— Не буду я больше клячей, — разразился вдруг рыданиями Пишта.
— Чем ты не будешь?
— Кля-чей… — прорыдал Пишта. Он сдернул шапку с головы, снял пальто и начал растирать замерзшие коленки.
— Садись ужинать, — сказал г-н Фицек.
Приученный к послушанию мальчик сел. Мать подвинула ему три горячие картошки. О Мартоне она совсем забыла. Он стоял по-прежнему неподвижно, прислонившись к стеллажу. Пишта прижал покрасневшие от мороза руки к горячей картошке и начал было есть, но вдруг глянул на Мартона, и боль, словно ударившись о брата рикошетом, пронзила его снова. Он отодвинул картошку.
— Не буду я больше клячей! — сказал мальчик, не подымая мутных глаз ни на отца, ни на мать, ни на Отто, сидевшего напротив. Взгляд его прыгал во все стороны, из угла в угол, словно оттуда могло выскочить какое-нибудь страшное чудище. — Не буду я больше клячей! — раздалось опять.
И все поняли, что нынче вечером им доведется услышать эту фразу еще сто и тысячу раз и нет такой силы на свете, которая могла бы заткнуть глотку Пиште. Все равно будет доноситься однообразный, монотонный и постепенно утрачивающий свой смысл крик: «Не буду я больше клячей!» И все знали: что Пиште ни ответь, о чем ни спроси, что ни посули, он будет твердить одно: «Не буду я больше клячей!»
В г-не Фицеке ярость переборола все, и он крикнул:
— Стало быть, работать не хочешь?
— Не буду я больше клячей!
Фицек заорал:
— А я тебе все кости переломаю, посмей только бубнить одно и то же!
— Не буду я больше клячей! — уже совсем бессмысленно вырвалось у Пишты.
— Где мой ремень? — вскочил г-н Фицек, окончательно потеряв власть над собой. — Что случилось с тобой, ты, идиот? — завопил он. — Будешь отвечать или нет? Где мой ремень?