Друзья

  Солнечным осенним вечером, в тот самый миг, когда уходит сибирское бабье лето, и его страстная желтизна прощается с нами навсегда, встретил я друга Егорку.

  На остановке все спешили по делам. Как-то по особенному яростно и жестоко лез в автобусные ставни советский народ. Трещали портки, вспарывались рукава, загнанными кобылицами хрипели дебелые женщины с авоськами. На диво молчаливые пенсионеры, сжав губы плотно с немыслимой сухостью и белизной, сосредоточенно работали локтями.

  Как обычно ослепительно улыбчивый Егорка давки не замечал, а налаживался мечтами вдаль, разрывая могучими руками проход для себя в людском море.

  Я хотел ему крикнуть, да потом пристроился в свободный кильватер и пошел следом. Двери закрылись, и мы оказались рядом. Друг Егорка наконец-то заметил меня, хлопнул по плечу с такой радостью, что я бы упал, да не дали.

  Глухая стена из чужих затылков, покатых плеч, бесформенных задниц обернутых в драп и ситец, болонь и твид, сжимала тесноту. Оборотная медаль нашего общества явно недружелюбна, настойчиво, поглощающе мертва. Впрочем, глаза их еще хуже.

  А друг Егорка ничего не скрывал, его молодость забривали в армию, и он радовался смене обстоятельств в неведении. Его ожидала военная часть, и та незамысловатая взаимная ненависть, которые наши генералы величают священным долгом и почетной обязанностью. И автобус шел на автовокзал, и лоб друга Егорки наискось перечеркивала пилотка с красной звездой.

  Лицо каждого призывника удивительно беззащитно. Они будто не знают, что их уже караулит смерть, и одевают пилотки-мишени на голову, гранатовой каплей обозначая свое самое уязвимое место.

  Я говорил ему о войне много и безнадежно долго. Я размазывал ее липкий пот, кровь и дерьмо по мыльным пузырям сравнительных образов. Но друг Егорка тщеты не замечал. Его карие глаза, пьющие даль пространств, находили солнце за любыми, самыми тяжелыми шорами. К мерзостям людской жизни он страдал слепотой.

  На самом автовокзале царила базарная толчея. Каждый человечек обзавелся собственным набором исключительно нужного материального благосостояния, связывал его в кипы и красочные гирлянды, не отпускал от себя ни на шаг.

  Зоркость их глаз фантасмагорична. Любой из граждан видел сразу все, присматривал сразу за всем в мельчайших подробностях. Женщины знали, какую косметику пользуют подруги, мужчины знали каких подруг пользуют их сотоварищи. Бесформенное расплывчатое, словно белый саван тумана облако морали висело над их потными, ежистыми головами. И они курили мораль будто табачный дым, заглатывая ее опаленными ноздрями, пробуя на терпкость вкуса небом и языком.

   Мы с другом Егоркой двинулись к веренице буфетов и забегаловок, где в разновес отпускалось насыщение плоти. Вокруг булькали и крякали обросшие жиром утробы, скрипел чей-то гастрит, устаканивалось общественное веселье. Длинные, мохнатые молекулы алкоголя всасывались мельчайшими капиллярами, разлагались на составляющие, и млела кровь, пенилась пузырьками пьяности.

  Взгляды хорошо датых граждан становились похожими на прожектора в темное время суток. Будто световые туннели они полоскались в вихрях наклонных голов, скрещивались друг с другом, сверлили дыры в каменных стенах и живой плоти.

  А мы хотели разливного пива. Его жжения в горле, холода в груди и тепла в желудке. Мы хотели горечи речной рыбы, разжеванных костей и пустых, высушенных в коптилке глазниц. Нас обуяла жажда.

  И вдруг я увидел гитару. Развернутая отверстием голоса к чьей-то спине, она сверкала дорогим лаком, его внутренней темнотой, недосказанностью множества слоев, запутанностью трещин - рисунков. Ее страстно выгнутая дека казалась знакомой, почти что родной. Будто много раз ее и моя души входили в резонанс, уносились туда, откуда все мы черпаем жизнь пригоршнями.

  Я вспомнил своего детского друга Игоря. Это был он. Его рост за два десять, напряженную лучистость глаз, огромные руки маятники, непропорционально тонкие кисти и голос. Его голос дышал своей, отдельной от хозяина жизнью. Он запросто выделывал то, что не дозволено человеку, запросто плодил пузырьки иных миров и насыщал их своими причудами жизни. Он раскачивал капельность времени.