Дубовый листок - страница 44

— Молодой пан! Молодой пан! Умоляю! Помогите!

— Что с вами? Кто-нибудь вас обидел? — спросил я, все еще сам не свой.

— Да-да! Конечно! У меня отняли жизнь! Я потому и прошу помощи. Нет, не прошу — умоляю! — И она рухнула на колени.

— Ради бога, пани, успокойтесь! — Я бросился поднимать ее. Капюшон соскользнул с головы. Передо мной была панна Фредерика Стрыеньская.

— Там, у Босых Кармелитов, в подземелье заточен мой жених! Умоляю! В городе революция! Помогите взломать вход в катакомбы! Я знаю, он там!

Я почувствовал внезапный прилив сил. Я нашел самого себя!

— Пойдемте! Пойдемте спасать Лукасиньского!

Я взял у панны Фредерики секиру и побежал в Мариенштадт.

Панна Фредерика схватила меня за руку:

— Куда вы, куда! Катакомбы не здесь!

— Знаю, панна, знаю. Не думаете же вы, что вдвоем можно высадить ворота тюрьмы? — И я побежал по узкой улочке, крича во все горло: — Поляки, поляки! На помощь!

Судьба улыбалась нам. Из домов выбегали люди, и я каждому говорил:

— Если любишь отчизну, возьми секиру и лом! Идем освобождать узников.

Нам удалось собрать десятка полтора мужчин. Мы побежали к тюрьме и начали ломать ворота. Вскоре на помощь подоспели какие-то солдаты и офицеры. С ними были и лестницы. Общими силами мы сломали все преграды и с криком спустились в катакомбы. Панна Фредерика, с растрепанными волосами, и горящими глазами, бежала со мной впереди.

Один за другим мы вскрывали казематы, один за другим выходили оттуда измученные, не верящие счастью узники.

— Свобода! Свобода! — кричала толпа, увлекая их на улицу.

Панна Фредерика и я бросались к каждому, ища Валериана Лукасиньского, но… его все не было и не было!

За какой-нибудь час тюрьма опустела. Я выбежал оттуда, жадно вдыхая свежий воздух. Где-то в толпе слышался рыдающий женский голос:

— Где мой Валериан? Неужели они казнили его?!

Больше я ничем не мог помочь этой страдалице. Пробравшись через толпу, внутренне опустошенный, я поспешил в варьете.

Как пьяный вошел в ложу. Люди смотрели спектакль. Мне казалось, я попал в иной мир. Чем больше меня облекала эта благодушная тишина, тем сильнее я чувствовал ужас творящегося в городе. Ядвига не слышала, как я вошел. «Схватить негодяя Наленча!» — вспомнилось мне… Да, конечно, раз цесаревич жив, моя песня спета. И тут же я сказал сам себе: «Ну что ж… Пока не вспыхнут в зале огни, я еще не схвачен. Может быть, никому и в голову не придет, что покушавшийся на убийство Нерона осмелится сидеть в театре. Вот я и сяду и буду слушать песенки, распеваемые на сцене».

Тихонько я подошел к Ядвиге. Она обернулась, спросила тревожно:

— Что с тобой, Михал? Почему так поздно?

Нет! Я не был в состоянии ей все рассказать. Я сел сзади и положил голову на спинку ее кресла.

— Что с тобой, Михал? — повторила Ядвига и тихо погладила мою голову,

Я поцеловал ей руку. Боже мой! Как жадно я хотел жить!

— Поляки! Вставайте. Не время развлекаться! Революция! — раздался вдруг внизу мужественный голос.

На сцене замолкли, в зале вспыхнула люстра, и все зашевелилось, зарокотало. Люди бросились к выходам. Началась давка. Кто-то кричал придушенным голосом, кто-то взывал о спокойствии и порядке.

Я подал Ядвиге одежду. Не без труда мы сошли в вестибюль. Там царило нечто невообразимое. Единственное, что мне удалось, — добраться до стены и, упершись в нее руками, ограждать Ядвигу от толчков.

Она смотрела на меня вопрошающе, с губ ее готов был сорваться тот же вопрос, но я боялся его и отводил взгляд.

— Почему не выпускают? Что такое? Безобразие! — раздавались вокруг голоса.

Я приподнимался на носках, пытался через головы разглядеть, что творится у входа. Там стояли какие-то военные. Один из них схватил за руку российского офицера, старавшегося вместе с дамой выйти на улицу.

— А я повторяю: вы арестованы, — говорил подпоручик, задержавший российского офицера.

— Но кто дал вам такое право? За что? — спрашивал офицер.

— Вы россиянин!

Я узнал подпоручика Флориана Домбровского.

— Присоединяйтесь к вашим арестованным соплеменникам, если не хотите, чтобы вас присоединили к ним силой. Дама ваша свободна! — продолжал Домбровский.