Дубовый листок - страница 45

— Но я не хочу быть свободной без мужа! — выкрикнула дама. — Я тоже русская!

— Мне ничего неизвестно о восстании, пан подпоручик, — пытался уговорить Домбровского российский офицер. — Думаю, вы ошибаетесь. Вернее всего — в Варшаве вспыхнул бунт, но это же не значит, что Польша поссорилась с Россией или наоборот!

— Вы все еще возражаете, капитан! Тогда я вынужден…

Толпа вдруг заколыхалась, и я еле удержался на ногах.

— Что случилось, Панове? — послышался внушительный голос.

— Пропустите, пропустите! — раздалось в публике.

К подпоручику Домбровскому сквозь толпу пробирался пан Гжегож Хлопицкий.

— Что случилось? — повторил он, как всегда по-наполеоновски складывая на груди руки.

_ Нас арестовывают, — сказал россиянин.

_ На каком основании? — строго спросил пан Хлопицкий Домбровского. — Кто дал подобный приказ?

Домбровский молчал.

— Я вас спрашиваю, пан подпоручик! Кто дал приказ арестовывать русских?

— Подпоручик Высоцкий.

Хлопицкий захохотал. Тотчас засмеялись и в публике.

— Вы думаете, о чем говорите, пан подпоручик? С каких это пор подпоручики командуют вами?

— Но в Варшаве революция… Нам приказано…

— Пропустите сейчас же русского капитана, пан подпоручик! Я не разрешаю вам арестовывать россиян! Проходите, Панове, проходите.

Хлопицкий отстранил Домбровского и, сам встав на его место, широко распахнул дверь театра.

Вскоре и нам с Ядвигой удалось пробраться к выходу. Хлопицкий кивнул мне.

— Это хорошо, что ты здесь, — сказал он, когда я поравнялся с ним. — Зайди ко мне на днях, Михал.

«Пригласил бы ты меня, если бы знал, что я сегодня наделал?» — подумал я.

Домбровский, еще какой-то подпоручик и журналист Ксаверий Брониковский стояли неподалеку от театра и о чем-то совещались. Я собирался перейти с Ядвигой на другую сторону, но пришлось поспешно посторониться: Домбровский и Брониковский вскочили на дрожки и поехали, крича во всю мочь:

— До брони! До брони! Русские режут поляков!

— Ах, матерь божья! — воскликнула панна Ядвига. — Какой ужас! Неужели это правда?

— Ложь! — воскликнул какой-то пан. — За что русским нас резать! — Надвинул на лоб меховую шапку и удалился.

Мы с Ядвигой молча спешили домой. Слава Езусу, Эдвард спал безмятежным сном, зато на пани Скавроньской лица не было.

— Наконец-то! — воскликнула она со слезами на глазах. — Один пан бог знает, что я пережила!

— Мамуся! Мы целы и невредимы. — Ядвига бросилась обнимать ее.

— В радзивилловских казармах напротив засела какая-то компания и открыла такую стрельбу, что ходить по улице невозможно. Я думала — вас убили… Но почему пан Михал так страшно бледен?

— Что вы, пани! Чувствую себя отлично. — Я насильно улыбнулся. — Только… сказать по правде, хочется спать…

От ужина я отказался. Какая могла быть еда после всего пережитого? Под предлогом того, что нужно быть начеку, я улегся на диване в салоне не раздеваясь. Уснуть, конечно, не мог. Шум на улице не прекращался. Дверь на балкон жалобно дребезжала, и стекла казались красными от зарева. Я встал и подошел к окну. Кое-где горели фонари. В их тусклом свете промчалась группа всадников с криком «До брони!» Слышались отдаленные выстрелы. Я не мог даже думать. Прижался лбом к оконному стеклу и замер.

Легкие руки легли вдруг мне на плечи. Я узнал бы их среди тысяч — руки моей Ядвиги.

— Что с тобой, Михал?

Я обернулся, обнял ее.

— Ничего… Почему сама не спишь?

— Не могу. Что с тобой? Друг должен знать все… И плохое!

— Со мной ничего, а в Варшаве — сама знаешь…

— Почему ты опоздал? Ты всегда был таким точным. И о Высоцком не рассказал ни слова.

— Когда же я мог? Видел его, но поговорить не пришлось. И вообще теперь мне все равно, что он думает… Иди же спать…

— Сейчас… — Нотка обиды звучала в голосе Ядвиги.

Вместо того чтобы уйти, она зажгла лампу, поднесла ко мне и пристально посмотрела в глаза. Я улыбнулся.

— То не улыбка, Михал, — гримаса. Глаза твои не умеют лгать. Разве можно забыть, какой ты пришел в театр… Что ж!..

Низко опустив голову, Ядвига пошла к двери.

Я бросился за ней, вернул, усадил на диван и попросил прощенья.

— Да, я солгал! Случилось! Случилось такое, что я потерял сам себя. Не знаю, где правда! Думал, что я обязан молчать из-за любви и дружбы.