Дубравлаг - страница 22

Мне оставались считанные месяцы до освобождения, но я чувствовал, что могу НЕДОЛГО пробыть на свободе. Тем более, что я ведь не собирался сидеть за печкой. При всей осторожности, при всей рассчитанности шагов, вступая в духовное сопротивление богоборческому и очень нерусскому режиму, я знал, что мне суждено будет вернуться в Мордовию.

5 октября 1968 года я вышел на свободу. Из лагеря ЖХ 385/11 (поселок Явас) меня этапировали накануне вместе с двумя бандеровцами, доставили на пересыльную тюрьму в Потьме. Здесь в одной общей секции соединили с группой уголовников, человек 8—10, тоже освобождавшихся. Мы трое расположились отдельно, поодаль. Шурики и тут не могли угомониться: достали большую кружку, разожгли мини-костер и стали варить чай. Костер, собственно, был навесной, молодцы подносили скрученную зажженную бумагу под дно кружки и ждали, когда закипит. Не дождались: пришли надзиратели, поорали на нарушителей, емкость, конечно, поддели сапогом, а тех, кто был вблизи кружки, забрали. Последнее наказание: их остригли наголо. А ведь каждый заключенный почти два месяца перед свободой бережет голову — не стрижет волосы, чтобы своим безволосым кумполом не привлекать внимания на воле. Да и начальство в зоне разрешает за пару месяцев не стричь голову. Нашим сокамерникам не повезло. Помню, один молодой кавказец среди них пылко подчеркивал свой интернационализм: "Мне все равно — земляк, не земляк. Мне главное, чтобы человек жил по понятиям!" Т. е. давал понять, что воровской кодекс ему дороже этнической солидарности.

Рано утром, наверное, около пяти, нам выдали справки об освобождении, и провожатый повел нас из тюрьмы на станцию. Уже без конвоя, впервые после семи лет. Мы шли гуськом по тропинке. На станции он купил и выдал нам билеты до Москвы, кому-то — дальше. Раскрашенные, не совсем молодые девицы подходили выразить сочувствие. В зоне часто рассказывали, как эти полупрелестные создания уводили иных нетерпеливых зэков "на хату", где на следующее утро освобожденный от неволи ощущал себя и освобожденным от всех заработанных в зоне денег. Девица, конечно, испаряется, а "хата" оказывалась заброшенным помещением без хозяев.

Перед посадкой в поезд я сделал первую покупку из выданных мне на руки довольно скромных заработков: купил и сразу выпил банку молока. Из Рязани дал телеграмму своим в Москву. Дома был праздник.

У Валентина Зэка в поэме "Гротески" есть такие слова:

Стихи эти удивительно точно передают чувства и настроение зэка перед освобождением. Вроде бы все достаточно умны и достаточно реально представляют свое будущее, но тем не менее, вопреки рассудку, внутри шевелится именно такое: "счастье брызнет и зальет меня лучами". Мое счастье, мое беззаботное бытие продолжалось неделю, пока я жил у мамы в Москве. Но уже в следующий понедельник я выехал в Калинин (в Тверь) и целый месяц бился за жилье и прописку в этом городе. Право на проживание в Москве и соответственно квартиру я потерял на тридцать долгих лет. Наконец, меня прописали в селе Никола-Малица под Тверью. А работать я стал на вагоностроительном заводе. Знакомая девушка, посетившая меня, видимо, пришла в ужас от моей нищеты и неустроенности: угол с койкой за перегородкой и трудовая рабочая неделя среди станков, электросварки и подъемных кранов.

Эти заметки посвящены ЗОНЕ, поэтому в отношении шести лет, проведенных на воле, буду краток. Через год я перебрался во Владимирскую область, работая сначала грузчиком на хлопчатобумажном комбинате в Струнино, а затем — бойцом-пожарным в Александрове. Пока был грузчиком, зарабатывал где-то 100–120 рублей в месяц, а став пожарным — 65 рублей. За отличное тушение пожара давали пятирублевую премию, зато Александров, в отличие от Твери, был на час электрички ближе к Москве. Здесь я и начал издание машинописного журнала "Вече" православно-патриотического направления.