Дуга большого круга - страница 15

Они пошли по железнодорожному пути. Кругом лежала унылая снежная пустыня. Кое-где торчали голые черные ветлы. По шпалам идти было неудобно, но свернуть в снег значило провалиться в него по пояс. Роман ругал себя за то, что так легкомысленно послушался механика, поехал в такую даль. Наступали сумерки. Идти стало труднее. Они уже шли часа два. Роман посмотрел на мальчика. Тот с трудом переставлял ноги.

— Ну как ты, Вяча? — спросил Роман, останавливаясь. — Отдохнем немного?

— Отдохнем, — еле слышно ответил мальчик, садясь на рельс.

Сзади послышался далекий гудок паровоза.

— Поезд идет! — радостно закричал Вячеслав, но тут же испуганно добавил: — Не возьмет он нас, не увидит.

Роман прислушался. Где-то действительно гудел паровоз. Скоро в серой мгле появились два синих глаза. Шел поезд.

«Не остановится. Надо задержать», — подумал Роман.

— Сойди-ка с рельс, парень.

Вячеслав отошел, по колено провалился в снег. Роман остался на шпалах. Он выдернул из кармана «кряку» — электрический фонарик с динамкой.

Поезд приближался. Роман размахивал фонарем. В голову пришла нелепая мысль — машинист может быть пьян и тогда не заметит его. Но уйти с пути он не мог. Это была последняя надежда. Им не дойти до Ленинграда, нет… Зачем он послушался механика?

Поезд уже громыхал совсем близко, и тогда Роман услышал пронзительный крик Вячеслава:

— Стой! Стой!

Паровоз угрожающе загудел, но Роман не двинулся с места. Куда ему прыгнуть, когда не хватит воли стоять так? Паровоз еще раз дал гудок, теперь уже совсем близко, и начал замедлять ход. Он остановился в нескольких метрах от Романа. Выскочил чумазый машинист. Подбежав к Роману, он начал неистово ругаться, замахиваясь на него гаечным ключом.

— Ты что, спятил? Поезд остановил! Да я тебя в трибунал отдам. Дать тебе по башке, тогда будешь знать…

Роман молчал. Только что пережитое все еще держало его.

— Ну чего молчишь? — закричал машинист.

— Погоди, браток, не ругайся, — наконец сказал Роман. — Ты уж прости. Попали в такое положение. Никак выбраться не можем. Подвези до Ленинграда. Будь друг. Не дойдем мы пешком.

Машинист, совсем молодой парень, напуская на себя солидность, посмотрев на Романа, строго сказал:

— Много вас тут таких, если каждый будет поезд останавливать… Ладно, садитесь быстрее в первый вагон.

Роман и мальчик, подпрыгивая на шпалах, вскочили на подножку первого вагона. Машинист влез в вагон за ними.

— Эй, Карасев! — крикнул он кому-то в темноту. — Пойди сюда!

Подошел пожилой красноармеец.

— Вот этих граждан сдашь в Ленинграде в комендатуру. Для проверки. Понял? Поезд остановили.

— Понял. Сдам.

Машинист соскочил на снег. Через минуту паровоз загудел. Поезд тронулся.

— Зачем вы поезд остановили? — спросил красноармеец.

Роман объяснил.

— Ладно, идите в тот конец. Сидите там. Выходить не разрешаю.

— Уф! — облегченно вздохнул Роман, когда они уселись на желтую облезлую скамейку. — Повезло нам. А то бы шли мы с тобой три дня.

В вагоне было темно. Только в переднем купе, попыхивая махорочными самокрутками, сидели красноармейцы. Они вполголоса о чем-то говорили. Роман прислушался.

— …на фронте, сообщают, тихо. Немец измором решил взять. Ну, думаю, наши что-нибудь придумают. Не дадут ему Ленинград. Хотели зимой войти, теперь на весну перенесли…

Глаза слипались. Роман, укачиваемый тряским вагоном, быстро заснул. В Ленинград они приехали утром. В комендатуре их держали недолго. На вокзале попрощался с Вячеславом.

— Расскажи отцу, что съездили неудачно, почему задержались. И потом…

Он вытащил из своего рюкзака брюкву, открыл складной нож. Вячеслав неподвижно смотрел на блестящее лезвие. Роман вздохнул, отложил нож в сторону, протянул ему брюкву.

— На вот, передай ему от меня. Пусть поправляется. Прощай.

— Спасибо, — чуть слышно сказал Вячеслав. — Самим-то ведь тоже надо?

А глаза его говорили другое: «Только не передумай, только оставь мне эту брюкву, ее не стоит делить. Ведь она маленькая».

— Бери, раз дают. Знаешь пословицу: бьют — беги, дают — бери. Вот и бери. Прощай.

Роман пожал руку мальчику и побрел на Мойку.

В комнате было пусто и, как всегда, нетоплено. На столе лежала записка.