Дунай - страница 18

Громкие заявления о том, что утверждение подлинного — твоя прерогатива, превращают человека в парвеню, когда он выступает перед массой людей, забыв, что является ее частью. Риторика корней и подлинного выражает, хотя и в искаженной форме, реальную потребность — потребность в неотчужденной общественной и политической жизни, свидетельствует о том, что позитивного права как такового недостаточно, что формальное соблюдение законов может санкционировать беззаконие, которому противопоставляется законность — ценность, на которую опирается подлинная власть.

Однако противопоставлять законность и соблюдение закона, взывая к «горячим» ценностям (сообщество людей, непосредственность чувств) в противоположность веберовскому разочарованию в мире и «холодности» демократий, означает разрушить правила политической игры, позволяющие людям сражаться за ценности, которые они считают святыми, иначе говоря, означает установить тираническую власть закона, отрицающую всякую законность. Призывать любовь восстать против права означает осквернить любовь, которая становится орудием, помогающим отнять у других людей свободу и самое любовь.

Кстати, Хайдеггер, по счастью, вступил в противоречие с культом корней; высшие достижения его мысли связаны с утверждением, что «утрата корней есть основополагающий способ бытия-в-мире», что, не потерявшись и не познав утрат, не поплутав по расходящимся в лесу тропинкам, нельзя стать призванным, невозможно услышать истинное слово Бытия.

Сын ризничего из Мескирха, воспитанный в лоне старинной швабской религиозности, хорошо понимал: для того, чтобы приблизиться к истине и любви, нужно оторваться от корней, уйти далеко, прочь из дома, порвать все непосредственные связи, порвать со всякой religio детства, подобно Иисусу, который в одном из самых суровых эпизодов Евангелия спрашивает у матери о том, что их связывает. С одной стороны, Хайдеггер близок к мифу крови и почвы, с другой — он близок к истине Кафки, призывающего уйти в пустыню, подальше от Земли обетованной. Возможно, из-за этого еврейский поэт Целан, ужаснувшийся тому, как нацисты уничтожают людей и какая после этого остается пустыня, сумел отыскать тропинку, ведущую к хижине Хайдеггера, добраться туда и побеседовать с бывшим ректором Фрайбургского университета, который в 1934 году поставил, хотя и временно, философию на службу Третьего рейха.

Окружающий эту хижину шварцвальдский лес стал трансцендентальным и универсальным пейзажем философии. Хайдеггер выбрал Lichtung (лесную поляну, где, как на лужайке моей горы Снежник, нет ничего неуловимого, а есть лишь горизонт, на котором видны предметы) символом высшего смирения мысли, местом, где можно услышать Бытие.

Хайдеггер отмечает объективный и необходимый характер процесса, который привел к победе техники и, как он говорит, к забвению Бытия; отстаивая подобное видение, он абсолютизирует относительное, рассматривает технику как нечто фатальное и свойственное современной эпохе, забывая при этом, что пашущий землю плуг уже принадлежал царству искусственного и что интеллектуал Римской империи не менее остро ощущал удаленность природы и отчуждение man[15], безличность неподлинного существования.

Хайдеггер не был чистой душой, уверенной, подобно Вихерту, что для восстановления гармонии достаточно воззвать к добрым чувствам и призвать вести простую жизнь. Он ставил всей планете диагноз «технизация» без моралистического пафоса, как и подобает философу, задача которого — запечатлеть с помощью мысли свое время и понять его законы, а не осуждать гнусность своей эпохи. Однако это вовсе не означает, что, как нередко говорят, он способствовал победе техники. Сейсмологи определяют силу землетрясения по шкале Меркалли, не оплакивая жертв, но из этого вовсе не следует, что они одобряют подземные толчки. Разговаривая в дверях с госпожой Кауфманн, которой не хотелось меня впускать, я разглядел узкий темный коридор, наводящий на мысль о том, что детство, проведенное в этом доме, вряд ли было счастливым. Табличка на соседней двери гласит, что там проживает налоговый консультант, влиятельный чиновник Духа в эпоху, когда Дух превратился в расчетливый ratio.