Дурман - страница 27

— Ну, ладно, до свидания, — прервал его мысли Илия.

— А ты уже уходишь? — очнулся Иван.

— Передай всем поклоны, — начала мать нараспев. — А старая-то как? Здорова ли? Ох, и она горюшка хлебнула, бедная… Мальчишка-то твой, поди, уже вырос, Вылко его зовут, кажись?

Иван пошел его провожать. Когда они завернули за сеновал, Илия недовольно начал ему выговаривать:

— Начал ты в кусты прятаться, Иван. И без того нас — раз, два и обчелся… А без Минчо и того хуже, совсем ни в какую.

— Да дела заедают, Илийка, — начал оправдываться Иван. — Теперь все на меня легло, понимаешь… Никак не могу справиться…

— Все мы так. Ты думаешь, у меня все в ажуре? Ты вечером выбирайся, а работа работой, ее никогда всю не переделаешь…

— Вечером, как тебе сказать… бабы одни в доме… — замялся Иван.

Они остановились около ворот, продолжая разговор. Старуха притаилась за веялкой, навострила уши. Илия размахивал руками, чему-то поучал и даже угрожающе покачивал головой.

— Пропади ты пропади, пустобрех проклятый, — захлебнулась она от злости и заковыляла в дом. Тошка подметала гумно, собирала решета, лопаты, мешки, грабли, корзинки. Вот и отмолотились. Тяжелое нерадостное лето клонилось к закату. А что дальше?

Поднимая лопату, оставленную на гумне, старуха, словно говоря сама с собой, сказала вслух:

— Для них и плетень — ворота.

Тошка вспыхнула, волна несправедливой обиды ударила в голову, помутила разум; но она овладела собой и, стараясь ничем не выдать своего волнения, спросила:

— О ком ты, мама?

— О кобелях холостых.

Свекровь била в ясную цель: Илия Вылюолов был вдовый.

— Какой стыд, матушка! Как у тебя язык повернулся! — Тошка уже не владела собой, — дикий, яростный плач разорвал воздух. Старая сначала как будто растерялась, но это было только одно мгновение, злобная гримаса пробежала по лицу, и ее понесло:

— Может, он ради меня приперся сюда, а?

— Да разве я звала его?

— Звала-не звала, не знаю… Коли сучка не схочет…

— О-ох! — Тошка заметалась, как раненая птица. — Да что же это?! Разве можно так! Креста на тебе нет… Стыдно!

Старая воровато оглянулась: не дай бог услышат чужие уши.

— Чего ты меня-то срамишь?! — в ее голосе снова появилась прежняя холодная ненависть. — Не я собираю мужиков за амбарами.

— А я? А я? Я собираю?! — Тошка заломила руки.

— Собираешь! — старая обернулась к воротам. — Какого дьявола здесь нужно Вылюолову?! Старый мерин! Остался без бабы, а невтерпеж, так пусть идет к Велике Киприной!

Киприна Велика была вдова. Несколько лет тому назад убили ее мужа, а и год не жили вместе. С горя или отчаяния, бедная женщина тронулась в уме. Целыми днями она караулила кмета, набрасывалась на него с проклятиями, плевала в лицо. Арестовали ее, пошла она по больницам да по сумасшедшим домам — никакого толку. Снова появилась в деревне. Да не просто так. Через несколько месяцев родила мальчонку, родила прямо на улице, как бездомная собака. Все село загудело. Кто отец? И так и этак судили да рядили, считали да высчитывали — никак не сходилось. Решили, что зачала она или в больницах или просто по дороге, где-нибудь в поезде. И замолчали. Раз отец не из их села… Но бедная сумасшедшая мать так и осталась посмешищем в глазах всего села.

Тошка зашлась плачем — ее словно вывернуло наизнанку.

— Ори, ори! Ори больше, пусть весь околоток слышит! — накинулась на нее старуха. — Иди в дом, нечего тебе тут делать… Сама приберу…

Тошка пошла к дому. Ей хотелось без оглядки бежать отсюда, спрятаться, но не было сил: она еле волочила ноги. Да и куда ей было бежать, и где спрятаться? И зачем бежать? Она ничего не понимала. Перед глазами у нее поднималась страшная муть, мгла. Первая мысль о Пете. Ей нужно было его видеть, прижать к груди, но какая-то неведомая сила вела ее совсем в другую сторону. Да и ребенок куда-то пропал, видно, заигрался за сараем.

Вдруг перед ней встал колодец, холодный и бездонный, с большим светлым глазом посередине. Потом веревка, она висит за дверью в кухне, та самая веревка, что потянула Минчо в могилу, когда он пытался свалить подкопанное дерево.

Она бросилась в чулан, упала на пол, как подстреленная, и завыла в голос. Постепенно тяжелый ком в груди отпустил, отмяк от слез. Темно и глухо было в чулане, никому-то она не нужна, никому до нее нет дела! Плакала она долго. И когда ее оставили последние силы, лишь только стоны исторгала ее измученная грудь! Так жалобно мяучат вышвырнутые за дверь котята. „Минчо, родной, сердце мое, на кого ты меня оставил, почему оставил? Ведь знал же ты, какая она… Ох, господи, заела она меня, душу вынула… Куда мне идти, бежать куда, кому жаловаться, перед кем плакать? Одна я, бедная сиротинка, век свой черный куковать мне одной-одинешенькой…“