Душистый аир - страница 11

Неужели это Казис поет? Неужели это его голос жалуется, тоскует?

Неужели правда Казис? Ведь он молчун. Я еще никогда не слышал, чтобы он пел.

А протяжная песня все звучит.

Он поет. Неужели все-таки он?

Моя мама облокотилась о подоконник и глядит в ту сторону, откуда доносится музыка; ее́ плечи начинают то подниматься, то опускаться. Она поет, наша мама! Голос ее сливается с жалобной мелодией гармони. Я тоже запеваю: выкрикиваю слова, потом, спохватившись, умолкаю, жду и снова ору не в такт, обгоняя мелодию гармони. А вдруг и Казис меня услышит?

— Чего визжишь, будто поросенок недорезанный? — Мама дает мне тычка.

Я, устыдившись, затихаю, а через минуту снова вступаю:

Над высокими тополями хутора плывет жалоба гармони.

— Да угомонись ты, сколько раз говорено! — раздается злобный голос Юочбалене. — Спать не даешь. Точно нищий на паперти.

Резко обрывается звук. Темнота как будто становится еще гуще, и черная ночь тяжело налегает на поля.

Мама сидит у окна тихая, потерянная, потом оборачивается и произносит:

— До чего же оскотинились, эх, люди…

Это она про старуху Юочбалене.

Я долго ворочаюсь, не могу уснуть: думаю, как бы это отомстить старухе за Казиса. Может, потихоньку забраться в огород и повыдергать огуречную рассаду? Или лук? Только ведь огород прямо под окнами — увидит старуха. А что, если в колодец дохлую кошку кинуть? Нет, не годится — где ее найдешь, дохлую кошку? Придумал, придумал! Я даже подпрыгнул на постели. Ведь старуха на ночь опускает в речку бидоны с молоком. Напущу туда лягушек! Днем наловлю, а как только стемнеет… Эх, знал бы Казис! Небось и ему не спится, как и мне. Интересно, он еще помнит меня?

Как-то пас я коров на парах возле самых полей Юочбалисов, за ольшаником. Казис навоз раскидывал. Трудился не разгибая спины, не переводя дыхания. Только вилы поскрипывали, пошлепывали. «Неужели он меня не замечает?» — подумал я и заорал во всю глотку:

Видно, перепугавшись моего громкого пения, ворона шумно поднялась с верхушки дерева и улетела прочь, а вот Казис… Ну хоть бы глаза поднял! Оглох он, что ли? Нет, погоди, ты еще меня не знаешь!

Я оттарабанил дразнилку, повернувшись лицом к Казису, а он как ни в чем не бывало знай орудует вилами. Подденет кучу навоза да как швырнет, потом еще и еще. Потом разровняет, пришлепнет и дальше трудится.

— Куда прешь?! Слышь, ты! — завопил я, устремившись за Пеструхой, которая слегка отбилась от остальных.

Заодно и другим достается — я так и шлепаю кнутом налево и направо.

— Вот тебе, вот тебе! — щелкаю я по коровьим бокам, просто так, от злости.

— Не дури! Или у тебя камень вместо сердца?

Меня точно плеткой по ногам огрели — едва не падаю. Смотрю, Казис воткнул вилы в землю и медленно идет ко мне, сгорбленный, словно его клонили к земле тяжелые, большие, бессильно повисшие руки.

— Вон ты какой, оказывается, — протянул Казис, останавливаясь в нескольких шагах от меня. — Меняются люди. И большие, и малые.

Мне было стыдно, я покраснел, как еще ни разу в жизни не краснел.

— Так вот ты какой… — повторил Казис, заметив, как пылали мои щеки. Лицо его немного просветлело. — А когда-то, помнится, был совсем кроха, цыпленок, да и только.

Он улыбался, но улыбка его не красила. Широкий синий рубец пересекал лоб и висок.

— Что это у тебя такое? — Я не мог не глядеть на этот страшный темный шрам.

Казис только махнул почернелой рукой и стал рыться в карманах штанов.

— Кажется, у меня было…

Он шарил в своих карманах, даже пригнулся, будто карманы у него были как мешки.

— Кажется…

— Не надо! Не надо мне ничего…

— Да ведь и нет ничего-то. — Он жалко улыбнулся. — Разве что в другой раз. Столько не видались.

— Ничего мне не надо.

Казис стоял и о чем-то думал, пытаясь что-то вспомнить.

Освещенный солнцем шрам на его лице стал фиолетовым, вокруг собрались морщинки, которые противно дрожали.

— Кто же это тебя по лбу двинул, Казис? — не отставал я.