Дважды два — четыре - страница 10
— Помолчи, мама.
— Спать, спать, спать, — сказала она. — Разденусь и уплыву… Уплыву. Буду спать… Забудусь!
Она говорила голосом, который прерывало свистящее дыхание, будто в горло ей вставили движок.
Вот уже целый год, как у матери не было ни одного приступа. Он привык к «благоденствию»! Распустился, повеселел, позволил себе забыться, что на свете бывают астмы.
— Мама, я открою балконную дверь. Хорошо?
Стало тихо. В тишине завел свою песенку холодильник: зум, зум, зуав… И вдруг она спросила:
— Костя, ты бы хотел быть сваном?
— Чего?
— Ну хоть немножечко сваном? Например, быть сыном Розии Ираклиевны?
И тут что-то большее, чем догадка, чем сыновняя привязанность, «сработало» в Косте. Должно быть, в нем «сработал» мужчина. Та малая часть мужчины, которая уже созрела в мальчике.
— Я бы хотел… то, что есть. Твоим сыном. Только твоим… Поняла?.. И чтобы ты не валялась в лесу на голой земле, когда вы в командировках. У других нет астмы, а у тебя астма… («Маловато».) Разве ты не видишь, что я твой сын? («Маловато. Жарь, не оглядывайся».) Ты самая молодая и самая красивая мама во всей нашей школе. («Так держать!») Самая красивая и самая молодая на нашей лестнице. Это почтальонша Оля сказала. Она сказала, что ты похожа на листок дерева…
— На листок?
— Вот именно. Поняла? Хочешь, еще повторю: на листок клена… Так Оля сказала.
Мать слушала, наклонив голову. Без улыбки, уставившись в распахнутую балконную дверь немигающими глазами.
И вдруг Костя спросил себя, сколько раз его мама смотрела на эту звезду.
— Мама… А в лесу видны звезды?..
— В лесу?.. А как же! Только там, понимаешь, мальчик, небо не широкое, не сплошное, а клочьями, клочьями… Клочья в звездах. Как раскроенное платье в горошину. И вдруг между всеми этими горошинами одна какая-нибудь звезда. Настоящая. Смотрит, дышит… Даже поет. Ага! Не веришь? У звезды голос суслика… Суслики свистят от любопытства. Встанут на задние лапы на краю поля, уставятся на нас и свистят. Не сразу даже и догадаешься, откуда свист. Как будто это земля или дерево. Или звезда.
Помолчали.
— Если б ты только знал, как мне надоела эта история с «Тимирязевкой»!
— Мама!.. Плюнь… Тебе нельзя волноваться.
— С ума посходили… Спохватятся — поздно будет. Шутишь? Закрыть «Тимирязевку»?! Это значит прихлопнуть традиции… Это…
— Мама, перестань нервничать.
— Да, да… Так о чем же мы? Ах да… О Розии Ираклиевне.
— Мы говорили о звездах, мама.
— Если хочешь знать, она была человек гениальной воли. А это больше, чем ум, больше, чем…
— Мама!.. А ты точно знаешь, где Северная звезда?
— Не Северная, а Полярная. Знаю. Я бы очень хотела иметь гениальную волю, Костя.
— Мама… тебе бы сейчас хорошо поесть…
— Костя, ты добродетелен до скуки, до невозможности.
И она, вздыхая, принялась жевать плюшку, которую он подал ей. Жевала лениво и рассеянно, думая о чем-то своем. Было видно, что есть ей совсем не хочется.
— Запей, — сказал Костя и подал ей молока. — Я бы подогрел чаю, но не хочу уходить на кухню.
— Мой хороший очкастый сын… — Она пила большими глотками.
— Еще молока, мама?..
— Гриба налей… Мне уже совсем хорошо. И весь ты у меня неуёмный какой-то…
— Не болтай, мама!
— А слабо когда-нибудь не пойти в школу?.. Взбунтоваться и не пойти в школу… А между прочим, Костя, твоего Пржевальского выпороли.
— Да будет тебе!
— Да, да. Его в гимназии взяли и выпороли… По личному ходатайству матери. Не веришь? Читай Пржевальского. «Всю жизнь я ей был благодарен за эту меру…» Прелестно. Ты мне просто цены не знаешь.
— Мама!.. Когда ты станешь человеком? Ну, как все мамы?..
— Костя, почему ты так долго не приходил?.. Я звала, звала… Нам так нужно поговорить…
Вздохнув, она спустила на пол босые ноги и медленно подошла к балконной двери.
— Дай папиросу, Костя.
— Ты что?! С ума сошла?
— Говорю — папиросу!
Она стала самой собой. Из слабой девочки превратилась в Костину маму. Как только ей сделалось легче, выступили черты ее насмешливого своеволия.
На фоне светлого прямоугольника балконной двери мама казалась мальчиком. Она была в старых Костиных брюках. Над ее головой в летнем небе сияла звезда.