Двенадцатая интернациональная - страница 5

— Видишь… еще одиннадцать километров…

— Буду я с вами копья ломать, — обиделся Дмитриев. — Хотите верьте, хотите нет, но для кого потеря Мадрида конец, тому в данный момент и ехать незачем. Пускай поворачивает оглобли.

— Ты чересчур не шуми, — внушительно начал Ганев. — Насколько я знаю, в гардемаринских классах вашего брата стратегии не обучали, а потому ты пророчествовать — пророчествуй, да не таким сверхавторитетным тоном. Когда я стал собираться, сам думал, что буду Алькасар штурмовать, а теперь, по правде говоря, не уверен, что к обороне Мадрида успею. Но ни для кого это не конец, и оглобли никто поворачивать не станет. Однако, даром что стратегию и я не изучал, определенное мнение на эту тему у меня есть, и вот какое: если рано или поздно Мадрид все равно придется отбивать, так лучше его и не сдавать.

— Правильная стратегия, — одобрил слабый голос, спрашивавший, что нового.

Говоривший встал, чтобы выбросить спичку в щель над оконной рамой. Ему было лет под пятьдесят. За исключением бровей торчком, как у овчарки, в наружности его не было ничего примечательного. Он затянулся, так что сигарета сразу стала короче, и принялся выпускать дым вместе со словами:

— Что я хотел сказать… При наступлении с запада и юго-запада Мадрид, согласен, не лучшая позиция. И что снабжать его обременительно, что фронт неплохо бы сократить — со всем, повторяю, согласен. Но Мадрид ведь не просто позиция, какую в штабах выбирают для военной игры. Мадрид — столица государства, моральный, так сказать, фактор. Завладей мятежники Мадридом, сразу поднимется их международный престиж, само пребывание в главном городе придаст им видимость законности, а кое-кому предостаточно и видимости, чтобы их признать. Вот и выходит, что военная позиция второстепенная, а политическая — первостепенная, главный козырь в гражданской войне.

— На войне главный козырь — станковый пулемет в надежных руках, — возразил Иванов. — Согласен, Троян?

Тот опять промолчал. Иванов продолжал:

— Политикой в мирное время невредно заниматься, а пришла война — знай воюй, не отлынивай. Ставь куда следует свой верный «максим», ложись за щиток и строчи вовсю. Пулемет, он же ангел-хранитель пехоты. Его даже поэт один воспел: «Как собака на цепи тяжелой, тявкает за лесом пулемет…» На фронте он первейшее дело, а пулеметчики — первые люди. Это и бабы знают.

напел он фальшивым тенорком.

— На войне… без политики… никак не возможно… Нигде нельзя… а на войне тем боле… — Чебан выдавливал из себя слова с прежним трудом, но с неожиданным оживлением; его, казалось, смешила высказанная Ивановым несообразность. — Там… не думать… опасно… Не тех, кого нужно… постреляешь… Тебе дадут команду… не разберешься… политически… своих побьешь.

Поезд давно миновал мрачную бетонную ограду, отчуждающую железную дорогу от города и пригородов, и несся рядом с обсаженным пирамидальными тополями шоссе. За окном огороды чередовались с парками и фруктовыми садами, а одинокие виллы — с тесными рядами крытых черепицей домишек. Солнце уже заходило, и верхушки тополей были бронзовыми. Повсюду назойливо пестрели щиты реклам, то заслоняя замшелую романскую колокольню, то возвышаясь на пологом холме посреди ровных шеренг картофельных кустиков, то выпячиваясь из низины между шоссе и насыпью, где на тонких ножках выстроились синевато-зеленые чалмы капусты.

— А ты пулеметом… здорово владеешь?.. — В вопросе Чебана, обращенном к Иванову, проскользнула почтительная зависть.

— Окончил офицерскую пулеметную школу.

— Где?

— В Крыму. У Врангеля.

— Какую систему… освоил?

— Какие есть, все и освоил.

— То давно было… Новые… которые секретные… ты их и видать не мог.

— Подумаешь, невидаль. Ну, дадут мне последнюю модель незнакомого, допустим, типа. Осмотрю, разберу, соберу, на полигоне немного пощелкаю — и весь секрет у меня в кармане, не беспокойся.

— Отказы надо узнать, — вставил Троян.

— Верно, друг. Вот на полигоне я и узнаю отказы. А ты разве не воевал? — строго спросил Иванов у Чебана.

Тот вздохнул.