Дворянская дочь - страница 32
И ровно через неделю, постоянно, с середины сентября и до конца мая, в течение всего моего обучения вплоть до выпускных экзаменов в 1914 году, дворецкий провожал профессора на урок в мои апартаменты на третьем этаже левого крыла дома с видом на Неву. Я наливала ему чашку чая, и мы садились напротив друг друга за моей большой партой из карельской березы; Бобби, которого я почесывала за ухом, ложился у моих ног. Рэдфи некоторое время оставалась с нами, но как только я закрывала форточку в противоположном углу комнаты под тем предлогом, что профессор Хольвег довольно легко простужается, моя гувернантка начинала страдать от духоты и жары от камина и удалялась в соседнюю комнату, а мы могли спокойно заниматься физикой.
— Профессор, — спросила я его однажды в конце нашей первой зимы, — вы действительно думаете, что я когда-нибудь смогу выучить все, чтобы стать доктором? Я ведь не так умна, как вы или как мой кузен Стефан Веславский. Он все схватывает на лету.
— Вы достаточно умны и понятливы, Татьяна Петровна. У вас прекрасная память, замечательная целеустремленность. Я уверен, что вы добьетесь всего, к чему стремитесь. — Профессор потрогал свою маленькую бородку, посмотрел на меня через парту и, поскольку я до конца еще не была уверена, абсолютно серьезно повторил все еще раз. Его слова меня сильно подбодрили.
Скоро профессор Хольвег стал желанным гостем в нашем доме. Его искренность и склонность к сарказму расположили к нему мою искреннюю и саркастичную бабушку. Я видела, что мой учитель отрицает убеждения подавляющего большинства людей, принятые ими на веру, и я неизбежно начинала воспринимать все так же, тем более что это никак не задевало моих амбиций. Профессор говорил, что нет ничего неизбежного и неизменного, каждая теория должна быть проверена заново. Даже законы науки не должны восприниматься на веру, пока студент сам не убедится в их истинности с помощью многочисленных опытов. Но как только я стала расспрашивать профессора о его мнении по поводу тех социальных болезней, которые так волновали его, он сразу заявил, что это не входит в его компетенцию.
— Я и без того уже выхожу за предписанные мне рамки, помогая вам изучать науки, — сказал он. — Я хотел бы видеть у вас здоровый скептицизм, но мне бы очень не хотелось, чтобы скептицизм стал вашей жизненной философией. И в мои задачи не входит вызывать у вас разочарование по отношению к собственному положению в обществе.
— Но я ведь знаю, что в обществе слишком много несправедливости. Я и сама вижу, насколько бедно живет большинство людей. Когда я вырасту, я обязательно что-нибудь сделаю с этим. Мне кажется, что общество изменится только тогда, когда изменятся сами люди, изменятся их души — когда они станут настоящими христианами.
Я замолчала, а профессор Хольвег теребил свою бородку.
— Профессор, — бросила я ему вызов, — вы верите в Бога?
— Татьяна Петровна, это совсем другая тема, которую я тоже не хочу обсуждать. Я надеюсь, вы сможете примирить вашу вполне естественную научную любознательность и ваши религиозные убеждения. А я буду последним человеком, если стану разжигать конфликт между ними в вашей душе.
— Но вы ведь видите, профессор, что для меня нет никакого конфликта. Потому что наука — это то, что я изучаю, познаю с помощью разума. Вера — это что-то, что я чувствую. Я знаю это, это живет глубоко во мне, — я сжала руки. — Я хорошо понимаю, что такое эволюция. Я знаю, что Библию не следует понимать буквально. Я верю в то, что человек прошел эволюционный путь от одноклеточного организма — вы сами мне говорили об этом — до существа, наделенного мозгом, который является сложной структурой, состоящей из миллионов клеток. И только существо, наделенное мозгом, способное мыслить, может осознавать существование Бога, и это является целью эволюции. — Я остановилась, измученная философскими рассуждениями.
— Я не уверен, что человек — это цель эволюции и что эволюция вообще имеет какую-нибудь цель, — подвел итог нашей беседы профессор и, постукивая карандашом по парте, попросил меня повторить только что пройденный материал.