Дьявол Цивилизации - страница 8

Августа Николаевна вновь принялась лить слезы, кожа вокруг глаз ее еще сильнее покраснела, что особенно стало заметно на бледном, рано состарившемся лице.

— Этот Сычиков меня доконал, Гавриил Мефодьевич, — простонала Августа Николаевна сквозь всхлипывания. — Вот вроде все терпела, терпела… Оно копилось, конечно… А так, чтоб против вас, Гавриил Мефодьевич, что вы!.. Вы очень хороший начальник… Такого, как вы, у меня не было и… уж не будет… Вы человеческое отношение уважаете… И я тоже… Через это мы так долго с вами трудились на общее благо… Но что же это такое делается, Гавриил Мефодьевич? За год по всем нашим стройкам двадцать — двадцать пять человек… — Она снова прикусила распухшие губы и тоненько завыла. — Что же это — рок какой? Или как?.. А?.. Вот вынь и положь двадцать пять человек — Не-э-эт! Я так больше не могу… Гавриил Мефодьевич, я вас уважаю, даже как за родственника вас считаю… И все-все думаю… Но они — эти двадцать пять человек не уменьшаются, а то иногда и подскакивают… Супруг мой и то говорит, что через меня и ему уже мертвые снятся… Уходи, говорит, с этой работы. Это, говорит, из моей головы магнитные волны передают всю эту нашу тягость в его то есть голову… Вот я, Гавриил Мефодьевич, и заявление написала…

Августа Николаевна протянула листок через стол и тщательно протерла ладошками глаза, после чего малиновые круги вокруг глаз еще контрастнее выделились на бледно-желтом морщинистом лице.

Дрожащей рукой Косенко взял заявление, бурча при этом:

— Под корень ты меня, Кувыркалова, режешь, под корень… Ну что я без тебя, голубушки, делать буду?..

Он как-то слепо читал заявление подчиненной, будто смотрел и не видел, что там такое на бумаге написано. И Августа Николаевна заметила это, и сердце у нее защемило от жалости к Гавриилу Мефодьевичу при виде его трогающей растерянности. И ее как бы захлестнуло, умыло слезами, она уже плакала и от жалости к погибшему Сычикову, и что ей приходится уходить, и от благодарности к чувствам Гавриила Мефодьевича.

Слез в глазах ее было так много, они выпукло блестели, и порою казалось, что Августа Николаевна надела какие-то фантастические очки.

— Ну не могу, не могу я, Гавриил Мефодьевич, — снова запричитала Августа Николаевна о погибшем, хотя в данный момент вся была переполнена благодарностью к Косенке и очень хотела ему об этом сказать, но уж завелась и остановиться не могла: — Так все и кажется мне, что это я сама напоролась на штырь арматуры и все нутро изорвала… Да за что же такое наказание?! Господи!.. Иногда ночью так во сне изведусь, так измаюсь, проснусь вся в поту… То милые наши несчастненькие окружат меня гурьбой и шумят, шумят, будто шелест листвы, а понять невозможно… Что ж вы, думаю, мои хорошие, поздно-то жалуетесь да вопрошаете о судьбе своей? Почему раньше не призадумались?..

Гавриил Мефодьевич слушал Кувыркалову и удивлялся совпадению картин сновидений. И у него так бывает. Бывает! Еще как!.. И теперь тоже вот, слушая Августу Николаевну и одновременно думая про Сычикова, он помимо своей воли представил себя насаженным на этот злополучный штырь арматуры, торчащий из бетона, задергался, задергался на нем… Но тут тошнота комом подкатила к горлу, и он нетерпеливо передернул плечами. Сколько уж раз погибал он в воображении за компанию с теми, кто погиб за все долгие годы его работы!.. Говорил ему когда-то его предшественник: «Ты не думай, Гаврик, что дело наше простое. Оно вроде бы и просто с виду, а душа все время нагружена чужой болью…»

Да-а… С годами он это понял особенно остро. И если бы не постоянное внутреннее стремление освободить, спасти, уберечь, оградить людей от такой неминучей, казалось, роковой погибели, когда из десяти курируемых им строек каждая ежегодно бросает в жертву дьяволу цивилизации не менее двух-трех человек, если бы не это постоянное проигрывание в душе спасения погибших, то не смог бы Гавриил Мефодьевич трудиться на этой работе.

«И право ж, — сокрушался он, — не хочешь, а против воли станешь суеверным… Будто ходит по каждой стройке Косая, и вроде есть, и вроде нет ее… То ли в засаде, то ли наяву… А почему все это?.. Да потому, что в нас она, костлявая, сидит, в нас… В нашей халатности, небрежности, в необъяснимом ухарстве и браваде… Так-то оно…»