Дьявол Цивилизации - страница 9
Но вот Августочка не стерпела и уходит. И чувствовалось, что уходит она навсегда, а он, Гавриил Мефодьевич, остается один на один… И вновь его будто подхлестнуло.
«Ну как это угораздило тебя, Сычиков, на арматуру-то?! А?.. Ну надо ж было как следует твердо спружинить ногами, а не садиться, как на ночной горшок… Уж коли не стал идти через мосточек…»
Гавриил Мефодьевич в воображении сильно толкнулся, прыгнул и, несмотря на свой солидный вес, взлетел мячиком и приземлился твердо, ни на сантиметр не опустив при этом свой рассиженный канцелярский зад.
«Во! Видал, как надо?.. А ты?.. А еще молодой спортсмен. Зад на арматуру насадил, как шашлык на шампур… Эх!.. Сколь учу вас, учу… А вы все свое…»
Косенко поднял на Августу Николаевну виноватые глаза и голосом глуховатым, с хрипотцой, в котором читались и сострадание, и уважение к женщине, сказал:
— Ну ты иди… Иди, Августочка, отдохни… Обдумай все хорошенечко…
Кувыркалова быстро наклонила голову, будто слепая, второпях шаря по столу, покидала в сумку кой-какие свои вещички и, пряча глаза, чтобы не выдать новые слезы, все же не стерпела, подвыла вдруг грудным глубоким голосом и, слизывая с губ набежавшие ручейки, пролепетала, уже направляясь к выходу:
— Думаете, мне легко, Гавриил Мефодьевич?.. Пятнадцать лет отдала этой работе… Душа будто опустошается… Какая-то еще работа попадется…
— Ты иди отдохни, Августочка… Обдумай все хорошенечко… — ласково повторил Гавриил Мефодьевич, растерянно моргая покрасневшими глазами.
Когда Августа Николаевна ушла, Косенко мягким движением рук раздвинул перед собой бумаги, увидел исцарапанную вкривь и вкось лакировку столешницы, а под ней замысловатые линии древесины. Внезапная дрема, вызванная треволнениями и усталостью этого дня, будто упала на его голову с потолка, он пару раз клюнул носом, сникая к столу, но всякий раз при этом как бы подхватывая голову. На темно-красном экране закрытых глаз вновь увидел этот злополучный ребристый штырь арматуры, потом летящего в прыжке Сычикова, потом…
Косенко резко дернул головой и, открыв глаза, отпрянул на спинку стула. Ребро столешницы, несмотря на это, все еще довольно сильно надавливало ему на живот. Гавриил Мефодьевич туда-сюда поводил мутноватыми глазами по кабинету, и чувствовалось, что ему чего-то недостает. В это время брякнул телефон. Косенко так быстро выхватил трубку из аппарата, что могло почудиться, будто она сама взлетела в воздух и прилипла к его уху.
Звонил Стибриков, инспектор по технике безопасности со стройки, где погиб Сычиков. Косенко словно только и ждал этого звонка. В один миг маленькая комнатка отдела туго наполнилась напористым криком Гавриила Мефодьевича, яркие слова сливались в единый неразрывный поток звуков, и только модуляции переливов и интонаций на окончаниях выдохов, когда, казалось, кислорода уже не хватает, и последующий судорожный подхват воздуха как бы сбивал несколько темп разноса. В крике Гавриил Мефодьевич еще более раздулся, покраснел, жировое жабо второго подбородка отдавало крапчатой синевой, глаза его энергично вращались в орбитах и метали молнии.
— Я тебя спрашиваю, Стибриков, ты что, не мог обнести опасное место канатом?! Бетон идет?! Ну так что ж?.. Не мог поставить еще парочку-троечку мосточков в местах наиболее частого хождения рабочих?! Или ты этот свой единственный мостик для музея изготовил, внукам-правнукам демонстрировать?! Халтурщик ты, вот кто!.. Из-за тебя, я считаю, погиб молодой бригадир… Не перебивай!.. Сам знаю… Из-за тебя в том смысле, что работаешь ты для галочки, мозги у тебя форменным образом одержимые формализмом, а тут любить людей надо, живую каждую душу беречь и пестовать, пестовать, помогать ей выжить, выстоять… Ты думаешь, Земля наша условия обитания создала для твоих галочек?.. Для твоего формального пустобрехства?.. Ошибаешься!.. Для людей, живых и единственных в своем роде… А ты стибрил своей безответственностью…
Не перебивай!.. Стибрил молодую жизнь… И как ты только спать спокойно будешь после этого… Не перебивай!.. Администрация свое тоже схлопочет… Косенко словно бы коршуном, навис над трубкой, будто взлетел над столом и нападал, и клевал, и корил. Наконец он как бы приземлился. Сбавил тон, опал в объеме, перевел дух, побледнел. — Не могу я с тобой сегодня, Стибриков, не могу… Я сам не свой… И бросил трубку.